Госпожа Бовари - Гюстав Флобер

отчаяние неудовлетворенной чувственной жажды комфорта (потребность в общем благосостоянии развилась по причине счастливой любви — бескорыстие только в начале страсти) к которой присоединяется поэтическая потребность в роскоши — грешная жизнь

чтение романов (с точки зрения чувственности фантазии) расходы — требования поставщиков

пуста сердцем по отношению к любовнику по мере того как чувственность развивается. головокружение. и все же она не может любить мужа.

новое приключение с Капитаном — который прогоняет ее

она пытается вернуться к мужу — она восхищается им уважает его и замечает бездну

последнее свидание с любовником Леопольдом

— Самоубийство

болезнь

смерть

Бдение над телом — дождливый вечер дилижанс проезжающий под открытым окном — погребение —

одинокая пустота Шарля с маленькой дочкой вечер. день за днем он узнает о долгах жены. Старший клерк женится. —

однажды Шарль во время прогулки по саду внезапно умирает — его дочка в благотворительных школах.»

Если в первом сценарии основной упор сделан на психологическую подоплеку происшедшего и намечены только основные события и наиболее характерные детали, то в дальнейших сценариях рассказ обрастает новыми деталями. Подробнее разрабатываются характеры: в седьмом сценарии, например, перечисляются детали, свидетельствующие о вульгарности Шарля; среди них преобладают те, которые, как известно из писем, были особенно неприятны самому Флоберу (окладистая борода, привычка подрезать винные пробки); появляются новые лица, занимающие все больше места, — Лере и особенно Оме. В последнем полном сценарии все сцены, кроме одной, — где Леон соблазняет Эмму, — намечены в том виде, в каком они вошли в роман (хотя и не все имеющиеся в романе события предусмотрены этим сценарием).

Наконец 19 сентября 1851 года Флобер садится за свой роман. Начинается мучительный труд, поглотивший все силы писателя и отнявший у него четыре с половиною года. Все это время Флобер живет в Круассе, с матерью и малолетней сиротой-племянницей. Один раз он позволяет себе двухнедельную отлучку к морю. Изредка ездит в Мант, где на полпути между Руаном и Парижем встречается с Луизой Коле; еще реже приезжает к ней в Париж; однако и эти редкие свидания часто откладываются — всегда по инициативе Флобера, не желающего отрываться от письменного стола. В конце концов это приводит к разрыву. Но написанные за три предшествующих года письма к Луизе Коле позволяют как нельзя лучше почувствовать напряжение и упорство, с какими работал писатель.

«Вчера вечером начал писать роман. Я предвижу теперь стилистические трудности, которые приводят меня в ужас. Не так-то легко дается простота» (20 сентября 1851 г.). «Мой роман туго подвигается вперед. Как будто временами я вот-вот поймаю стиль, фраза так и вертится на языке, но пока ничего еще не выходит. Каким тяжелым веслом кажется перо… Я написал целую страницу, набросал еще три и надеюсь недельки через две войти в колею» (конец октября 1851 г.). «Моя книга с трудом продвигается вперед. Порчу огромное количество бумаги. Сколько помарок! Фраза так медлит! Что за дьявольский стиль! Будь они прокляты, простые сюжеты! Если бы вы знали, как я мучаюсь, вы бы пожалели меня. Взял на себя обузу по меньшей мере на год» (начало ноября 1851 г.). «Я потому не ответил раньше на твое жалобное и унылое письмо, что переживал настоящую рабочую горячку. Третьего дня лег спать в пять часов утра, вчера — в три. С прошлого понедельника, отложив остальные дела, я всю неделю просидел над своей „Бовари“ — стало досадно, что работа не двигается. Дошел уже до бала и в понедельник начну о нем писать; теперь, надеюсь, дело наладится. С тех пор как мы с тобой в последний раз виделись, я написал ровно двадцать пять страниц (двадцать пять страниц в шесть недель). Нелегко они дались мне; завтра прочту их Буйле. Самому же мне трудно сейчас в них разобраться — слишком много я над ними трудился, изменял их, вертел в руках, переписывал. Мне все же кажется, что они сделаны неплохо… Жизнь веду я суровую, безрадостную… Я люблю свою работу яростной и извращенной любовью, как аскет — власяницу, царапающую ему тело. По временам, когда я чувствую себя опустошенным, когда выражение не дается мне, когда, исписав длинный ряд страниц, я убеждаюсь, что не создал ни единой фразы, я бросаюсь на диван, лежу отупелый и погружаюсь в тоску. Я ненавижу себя, я обвиняю себя в безумном честолюбии, которое заставляет меня гнаться за химерой. А через четверть часа все изменилось, сердце бьется от счастья. В прошлую среду мне пришлось встать и пойти за носовым платком — у меня по лицу текли слезы. Я сам умилился над тем, что писал; я испытал сладостное волнение и от своей идеи и от фразы, передавшей эту идею, и от удовлетворения, что нашел самую фразу» (24 апреля 1852 г.). «„Бовари“ — невероятный фокус, осознать который могу лишь я один; сюжет, персонажи, действие — все выходит за пределы моего „я“. Вот почему это будет большим шагом вперед. Создавая эту книгу, я подобен человеку, который играет на рояле, имея на каждом суставе по свинцовому ядру. Но когда я буду хорошо знать, как ставить пальцы, то если мне попадется под руку вещь по вкусу, я смогу играть ее засучив рукава» (27 июля 1852 г.). «Да, книга — машина сложная, и соорудить ее нелегко. То, что я пишу теперь, необходимо облечь в глубоко литературную форму, иначе получится Поль де Кок» (13 сентября 1852 г.). «Как надоела мне „Бовари“! Но понемногу я все же начинаю в ней разбираться. Ничего не давалось мне с таким трудом, как теперешняя моя работа, как обыденный диалог; а сцена в гостинице потребует месяца три. Бывают минуты, когда я готов плакать от бессилия… Я набросаю всю сцену широкими штрихами, стремительно и последовательно; путем повторной работы я, быть может, добьюсь сжатости. Сама по себе фраза для меня чрезвычайно трудна, мне надо стилистически передать разговор людей предельно пошлых, а вежливость разговорного языка в значительной степени лишает ее выразительности!» (19 сентября 1852 г.). «Я думаю, что „Бовари“ пойдет, но меня стесняют метафоры, которые решительно преобладают во мне. Сравнения пожирают меня, точно вши; я только и делаю, что давлю их, фразы так и кишат ими» (27 декабря 1852 г.). «Вот уже три дня, как я валяюсь по всем диванам в самых разнообразных позах, придумывая, что писать! Бывают жестокие минуты, когда нить обрывается и кажется, будто вся катушка размоталась. Нынче вечером начал все же понемногу разбираться, но времени ушло немало! Как медленно я подвигаюсь! Поймут ли когда-нибудь, сколько сложных комбинаций потребовала от меня эта простая книга? Какой же механизм заключает в себе эта простота, и как много нужно уловок, чтобы быть правдивым! Знаешь ли, дорогая Муза, сколько я написал страниц после нового года? Тридцать девять» (6 апреля 1853 г.). «Мне кажется, что в этой книге будет один большой дефект, а именно — недостаточно пропорциональное распределение материала. Я написал уже двести шестьдесят страниц, но содержанием их является только подготовка к действию, более или менее замаскированные обрисовки характеров (правда, они идут в порядке постепенности), пейзажей, местности. В заключительной части — описание смерти моей бабенки, похороны и печаль мужа — у меня будет по меньшей мере шестьдесят страниц. Таким образом, на основное действие останется сто двадцать — сто шестьдесят страниц, не больше. Разве это не крупный недостаток?» (25–26 июня 1853 г.). «Еще больше, чем ты, хотел бы я покончить со своей книгой. Два года работаю я над ней. А ведь два года — это немало! И все время имеешь дело с теми же персонажами и барахтаешься в той же зловонной среде. Удручает меня не слово и не композиция, а самый предмет; в нем нет ничего возбуждающего. Когда я подхожу к какой-нибудь ситуации, меня заранее охватывает отвращение от ее пошлости… К концу будущей недели надеюсь дойти до середины сельскохозяйственной выставки. Должно получиться либо отвратительно, либо очень хорошо… Третий раз уже Буйле заставляет меня переделывать один абзац (а он все не удается)» (21–22 сентября 1853 г.). «С двух часов дня (за исключением двадцати пяти минут на обед) я пишу „Бовари“. Описываю прогулку верхом, сейчас я в самом разгаре, дошел до середины; пот льет градом, в горле ком. Я провел один из тех редких дней в моей жизни, когда с начала до конца живешь иллюзией. Давеча, в 6 часов, в тот момент, когда я писал слова „нервный припадок“, я был так возбужден, так горланил и так глубоко чувствовал то, что переживает моя бабенка, что даже испугался, как бы со мной самим не случился нервный припадок; чтобы успокоиться, я встал из-за стола и открыл окно. У меня кружилась голова… За последнюю неделю работа моя подвигается очень быстро. Хоть бы это продлилось! Моя медлительность утомила меня, но я боюсь пробуждения, разочарований, необходимости вновь переписывать целые страницы! Все равно, хорошо ли, плохо ли, так чудесно — писать, не быть самим собой, а вращаться среди всех тех образов, которые создаешь. Сегодня, например, я был одновременно мужчиной и женщиной, любовником и любовницей и катался верхом в лесу осенним днем среди пожелтевших листьев; я был и лошадьми, и листьями, и ветром, и словами, которые произносили влюбленные, и румяным солнцем, от которого жмурились их полные любви глаза» (23 декабря 1853 г.). «Только что переписал начисто все, что сделал с нового года, вернее, с середины февраля, так как, возвратившись из Парижа, я все сжег; это составляет тринадцать страниц, не больше и не меньше; тринадцать страниц за семь недель. Короче говоря, они сделаны, и, как мне кажется, настолько хорошо, насколько это возможно для меня…» (7 апреля 1854 г.).