Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин
Шрифт:
Интервал:
И очень возможно, что повезло. Не стану свидетелем панихиды.
37
Мне поздно открылись все преимущества и все достоинства аскетической, подчеркнуто немногословной прозы.
Что слово действенно, если оно отжато, что слово должно быть скупо, это я видел, и тем не менее не сразу смекнул, что за их обилием обычно прячется немощь мысли, что истина гибнет от логореи. Труднее всего дается сдержанность. Наверно, поэтому так дорога и так высока ее цена.
Пилоты неспроста говорят: «Летит мотор, а все остальное ему мешает». Лучше не скажешь.
38
Должен признаться, что я не раз мысленно укорял театр за то, что он сбил меня с пути, за то, что свои урожайные годы, свою трудолюбивую молодость я опрометчиво отдал пьесам.
Красноречивая благодарность за все подаренные им радости! Такие мы сложные, амбивалентные. Каждый кулик на свой салтык.
Но, понимая, насколько вздорны, несправедливы мои упреки, только и думал, как много лет отнял у прозы, у самопознания, у исповеди, только и видел, как много времени потерял.
39
Что же я понял и что я знаю сегодня, когда на самом донышке осталось только несколько капель?
Немного. В сущности, ничего, чего бы уже не знали пращуры.
За столько долгих тысячелетий так и не удалось человеку выстроить безопасный мир.
Чтобы спасти себя, человек придумал общество и государство. Потом потребовалась защита и от того и от другого.
Явился Пушкин и попытался облагородить идею бегства, перекрестив ее в побег. В обитель трудов и вдохновения.
Не ново. И Цинцинат и Кандид возделывали свой огород и обустраивали свой сад.
Однако история показала, что государство найдет возможность добраться до каждого анахорета. И призовет его к присяге, к ответу, к подвигу и войне.
40
Истинная, неподдельная радость необъяснима – она рождается от чувства сопричастности миру – это мгновенный и сладкий ожог. Такое прикосновение счастья запоминается навсегда.
Впрочем и трудовые будни способны дарить не меньший кайф. В этом испытанном распорядке таится свое очарование. Все тот же старый письменный стол, все та же стопка писчей бумаги, тот же привычный пейзаж за окном. И словно подхлестывающий тебя, крепнущий год от года страх, что времени может и не хватить, что не успеешь поставить точку.
41
Как бы то ни было, нужно барахтаться. Пока еще ты дышишь и мыслишь.
Но вам еще рано об этом думать. Вы молоды, знаете, что бессмертны, что долго будете только множить густо исписанные странички.
А мне остается лишь приукрашивать свой огорчительно трезвый возраст и находить в нем преимущества. Преумножать значение опыта, хвалить стабильность и культивировать привязанность к письменному столу и прочим неодушевленным предметам. Но если подумать, я сам предмет, часть окружающего пейзажа, этого письменного стола. Хотя душа еще не уснула.
42
Пора бы устать от охоты за словом, от одиночества за столом.
И все же беседы с самим собой меня, как в юности, занимают. Работа с текстами и характерами меня по-прежнему горячит, волнует и не дает застаиваться.
Еще способен себя огорошить. Это разнообразит жизнь. В моем повседневном круговороте случаются славные находки и неожиданные догадки.
43
Чем чаще задумываюсь о бесконечной торной дороге литературы, тем мне становится ясней тайна ее самодостаточности.
При всей корневой ее связи с миром лишь независимость от него дает ей единственную возможность и сохраниться, и устоять.
Наперекор любым гонениям и вопреки всем катастрофам.
44
Мне вспоминаются несколько строчек поэта, который родился в Англии несколько столетий назад. Вот они в моем безыскусном, невыразительном переводе:
«Стихам доверьтесь. Без обиды, / Что только рифмы устоят, / Когда, как люди, пирамиды / В пожаре вечности сгорят».
Как видите, все поэты на свете, от Горация до Дэвида Гаррика, которому принадлежат эти строки, до нашего Александра Сергеевича. Все утешали своих читателей – и прежде всего себя самих – одним и тем же самовнушением: нет, весь я не умру, не исчезну, нет, часть меня все равно останется, мои слова переживут меня…
45
Быть с большинством – умно и надежно.
Быть с меньшинством – достойно, но тяжко.
Прислушайтесь к себе, а потом – сделайте свой собственный выбор.
46
И здесь, вопреки общепринятым правилам хорошего тона, прошу унять свою благопристойную скромность. Литература – нескромное дело.
Коль скоро вы и требуете от читателя забыть о своих неотложных делах, уйти с головой в незнакомый мир, созданный вашим воображением, придется выйти на авансцену.
Вы опасаетесь, милый Игорь, что в вашем письме я могу увидеть «попытку внедрить себя в избранный круг отечественных интеллектуалов».
Эти слова меня и тронули и одновременно смутили.
Хочу заверить, что никогда не относил себя ни к клубу, ни к кругу, ни тем более к ордену, в котором нет места непосвященным.
Я прожил длинную, затянувшуюся и, надо сказать, одинокую жизнь.
Пишу это не в похвалу себе и не в осуждение одиночеству – так вышло, к иному существованию я был решительно не способен.
Поэтому, без лишних преамбул, попробую взять быка за рога.
Сотрется ли когда-нибудь грань между провинцией и столицей?
Вряд ли вы задали этот вопрос, чтобы услышать почти ритуальное, политкорректное возражение: провинция – это не география, а жизнь человеческого духа. Либо прелестный совет поэта: если уж родились в империи, то следует жить, как раз, в провинции.
Все это так, и плоть истории выращивается молодыми людьми, рожденными в маленьких городах, но правда и в том, что эти ребята хмелеют лишь от столичной стужи.
Лишь там, а не у синего моря, растут их честолюбивые души, лишь там разыгрываются все драмы, и каждая из них – это крик о том, как тесно юности в отведенных, регламентированных границах.
Вот почему история общества – это, прежде всего, история каждого нового поколения, его завоеваний и взлетов, его неизбежных разочарований.
Перо наблюдательного писателя выхватывает из него судьбу взрослеющей молодой души, которая обретает свой опыт на грозных поворотах эпохи.
47
Двадцатый век приучил отечество жить в ожидании беды. Больше того, воспринимать ее как непременную неизбежность.
И двадцать первое столетие послушно приняло эстафету.
Но все же писательское дело – прежде, чем исследовать массу, увидеть, понять и запечатлеть судьбу человека, которому выпало барахтаться под катком истории.
Неоднократно я был свидетелем несостоявшихся биографий. Они угодили под жернова литературной гигантомании.
Возможно, поэтому я предпочел понять и познать хотя бы себя.
48
Не правда ли, графоманская тяга к перу и бумаге, тем более в эпоху предгрозья, выглядит почти аномалией? Но я давно не ищу оправданий – жизнь за письменным столом ничем не хуже
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!