Команда Смайли - Джон Ле Карре

– Телефон в вашем распоряжения, советник, – спокойно произнес Смайли, видя, что Григорьев затаил дыхание.

А Григорьев так и застыл над последним снимком и, судя по выражению его лица, пребывал в полном отчаянии. «Они не только раскрыли его, – пронеслось в голове Смайли, – они лишили его романтической любви, которую дотоле он хранил в тайне, а теперь она стала всем известна и до нелепости пошла».

Все так же угрюмо и официально Смайли принялся излагать требования, которые Карла назвал бы «оказанием давления». «Другие люди, проводя этот допрос, предложили бы, – высказался Тоби, – Григорьеву выбор, тем самым неизбежно вызвав в нем свойственное русским упорство и склонность к самоуничтожению, то есть, – сказал он, – те самые импульсы, которые могли привести к катастрофе. Другие, – утверждал Тоби, – грозили бы, повышали бы голос, устроили бы спектакль, даже прибегли бы к применению физической силы. Но Джордж, – заключил он, – никогда. Джордж вел себя как скромный чиновник, и Григорьев – подобно Григорьевым во всем мире – воспринимал его как неизбежность, как рок. Джордж вообще не оставил Григорьеву выбора, – рассказывал Тоби. – Джордж спокойно довел до его сведения, что выбора у него нет».

– Важно, советник, учесть, – Смайли словно объяснял требования налоговой инспекции, – какое впечатление произведут эти фотографии в тех местах, где их вскоре станут изучать, если ничего не будет предпринято для того, чтобы этому помешать.

Во-первых, швейцарские власти, которые явно взбеленятся, узнав, что аккредитованный дипломат злоупотреблял швейцарским паспортом, не говоря уже о серьезных нарушениях банковских законов, – сказал Смайли. – Швейцарцы заявят официальный протест в самых сильных выражениях, и Григорьевых на другой день вышлют в Москву, всех без исключения, и они никогда больше не получат поста за границей. А в Москве, – продолжал Смайли, – на Григорьева тоже не очень хорошо посмотрят. Руководству Министерства иностранных дел не слишком понравится его поведение «как в личной, так и в профессиональной сферах». На этом карьера Григорьева закончится. Он станет изгоем в собственной стране, – подвел черту Смайли, – и его семья вместе с ним. Вся его семья.

– Можете представить себе, как будет бушевать Григорьева двадцать четыре часа в сутки на просторах далекой Сибири, – для вящего эффекта добавил он.

При этом Григорьев рухнул в кресло и схватился за голову, словно боялся, что она оторвется.

– И наконец, – добавил Смайли, поднимая глаза от блокнота, хотя всего лишь на миг, а что он там читал, прокомментировал Тоби, одному Богу известно, ибо страницы были разлинованы, но пусты, – и наконец, советник, следует также учесть, какое впечатление эти фотографии произведут на известные органы государственной безопасности.

Тут Григорьев выпустил из рук голову, извлек из верхнего кармана носовой платок и принялся вытирать лицо, но сколько его ни вытирал, пот по-прежнему катился градом. Так же неумолимо, как у Смайли в камере в Дели, когда он сидел напротив Карлы.

Заботясь лишь о том, чтобы с бюрократической точностью довести до сознания Григорьева неизбежное, Смайли снова вздохнул и аккуратно перевернул страницу блокнота.

– Скажите, советник, когда, вы думаете, ваша жена и ваше семейство должны вернуться с пикника?

Продолжая возиться с носовым платком, Григорьев, казалось, его не слышал.

– Григорьева с детьми отправились ведь сегодня на пикник в леса Эльфенау, – напомнил ему Смайли. – У нас есть к вам вопросы, но нам бы не хотелось, чтобы ваше отсутствие вызвало беспокойство у ваших домашних.

Григорьев убрал носовой платок.

– Вы шпионы? – шепотом спросил он. – Вы западные шпионы?

– Советник, лучше вам не знать, кто мы, – очень серьезно ответил Смайли. – Такая информация опасна. Когда вы выполните то, о чем мы вас попросим, вы выйдете отсюда свободным человеком. Заверяем вас в этом. Ни ваша жена, ни даже Московский Центр никогда ничего не узнают. Так что скажите мне, пожалуйста, когда ваша семья должна вернуться из Эльфенау... – Тут Смайли вынужден был прерваться.

Григорьев вдруг сделал нерешительную попытку удрать. Он поднялся и рванулся было к двери. Паули Скордено с его неспешными движениями не выглядел громилой, но он в два счета скрутил беглеца, даже прежде, чем тот успел сделать еще шаг, и осторожно, чтобы не осталось следов, опустил его в кресло. Григорьев издал еще один театральный вздох и в отчаянии всплеснул руками. Его тяжелое лицо покраснело и сморщилось, широкие плечи поднимались и опускались в такт потоку самоосуждения. Он говорил то по-русски, то по-немецки. Сначала с большим пылом проклинал себя, потом стал проклинать свою мать, свою жену, свое невезение и свою несостоятельность в качестве отца. Надо было ему сидеть в Москве, в министерстве торговли. Не надо было поддаваться на уговоры своей дуры-жены, которой захотелось чужеземных платьев и музыки и всяких привилегий, – сидел бы себе в Москве и преподавал. Ему давно следовало развестись с ней, но жалко детей, дурак он и клоун. Это его следовало бы запереть в сумасшедший дом, а не девчонку. Когда его вызвали в Москву, ему следовало сказать «нет», следовало не поддаваться давлению, сообщить обо всем по возвращении послу.

– Ох Григорьев! – воскликнул он. – Ох Григорьев! Какой же ты слабак, какой слабак!

Затем последовала тирада против конспирации. Конспирация стала его анафемой: несколько раз на протяжении своей карьеры он был вынужден сотрудничать с ненавистными Соседями в той или иной безумной затее, и всякий раз дело кончалось провалом. Разведчики – они преступники, шарлатаны и идиоты, масоны, чудовища. И почему русские их так обожают? Ох, эта роковая тяга к секретности в русской душе!

– Конспирация заменила религию! – жаловался Григорьев по-немецки. – Это наш эрзац. Разведчики – наши иезуиты, эти свиньи, они все портят!

Сжав кулаки, он вдавил их в щеки и от раскаяния принялся себя молотить, но тут Смайли снова взялся за свой блокнот и вернул Григорьева к стоявшей перед ним дилемме.

– Так как насчет Григорьевой и ваших детей, советник? – повторил он. – Нам действительно необходимо знать, когда они должны вернуться.

* * *

«В ходе каждого успешного допроса, – как любит подчеркивать Тоби Эстерхейзи, вспоминая об этом моменте, – человек вдруг совершает промашку, которую потом не исправить: какой-то жест, без слов или со словами, порой просто полуулыбка или согласие взять предложенную сигарету, и сопротивление кончилось, пошло сотрудничество. Вот Григорьев такую промашку и совершил».

– Она будет дома в час дня, – пробормотал он, избегая смотреть в глаза Смайли или Тоби.

Смайли посмотрел на часы. К тайному восторгу Тоби то же сделал и Григорьев.

– А она не может задержаться? – поинтересовался Смайли.

– Она никогда не задерживается, – мрачно ответил Григорьев.

– В таком случае будьте так любезны расскажите нам о ваших отношениях с девицей Остраковой, – неожиданно, по словам Тоби, приступил Смайли, давая, однако, понять, что этот вопрос самым естественным образом связан с пунктуальностью мадам Григорьевой. И нацелил на бумагу карандаш. «С таким видом, – добавил Тоби, – что человек типа Григорьева не мог не почувствовать себя обязанным сказать что-то важное, чтобы стоило это записать».