Византия. Удивительная жизнь средневековой империи - Джудит Херрин

В своем блокадном дневнике Николо Барбаро, врач из Венеции, описал самые последние дни Византии. Когда люди поняли, что только чудо может спасти их от ярости мерзких язычников, они стали плакать и молиться; «когда прозвучал колокол, чтобы все заняли свои места… женщины и дети стали носить камни на укрепления, чтобы бросать их оттуда на головы турок».[81]

Его яркое повествование, естественно, приукрашивает роль венецианцев, и он обвиняет Джустиниани в том, что тот бросил свой пост у ворот Романоса. После разработки стратегии обороны с императором генуэзский командир был ранен стрелой и позже умер на Хиосе.

Просьбы Константина XI о помощи в адрес полководца Хуниади (Хуньяди) привели к прибытию в апреле 1453 г. посольства, которое должно было договориться с Мехмедом II о мире. Но к этому времени султан уже почувствовал победу и отверг угрозы венгров. Он собрал у стен Константинополя большую армию – около 60 тыс. «кадровых» военных и до 140 тыс. – «вспомогательных», а Константин имел не более 8 тыс. защитников. Поскольку бухта Золотой Рог была перегорожена заграждением, император сосредоточился на обороне против превосходящих сил турок 19-километрового периметра стен. В осаде доминировала новая пушка султана, которая стреляла ядрами весом от 1200 до 1300 фунтов. Несмотря на отчаянные попытки защитников ремонтировать стены, используя для этого все возможные подручные материалы, после 20 дней обстрелов была проделана брешь, через которую турки проникли в город. 29 мая 1453 г. они подняли над Константинополем свой флаг.

Героический император Константин XI, вдохновлявший сопротивление, исчез во время атаки, и его тело так никогда и не было найдено. В результате возникла легенда, что императора поглотили стены, и он обязательно вернется. Ночью накануне последней решающей атаки он выехал для последнего осмотра стен вместе со своим советником Сфрандизи, который записал, что, увидев огромный лагерь оттоманов, их костры и активную подготовку, они поняли, что только Божественное вмешательство сможет спасти город. Константинополь подвергся трехдневному разграблению, во время которого Сфрандизи и многие другие жители были взяты в плен. Когда Мехмед II наконец вошел в город, говорят, он рыдал, глядя на поруганные красоты. Судя по другим документам, турки сами рядились в церковные облачения, надевая их даже на своих животных, бросали иконы в костры, на которых жарили мясо, и пили из святых чаш неразбавленное вино.

Султан приказал, чтобы уцелевшее население осталось в городе под оттоманским правлением, и организовал переезд в Константинополь 5 тыс. семей, тем самым положив начало процессу исламизации. В 1454 г. он назначил патриархом известного теолога Геннадия Схолария. Являясь лидером греческого миллета (религиозной общины, пользовавшейся ограниченной автономией), он старался защитить ортодоксию от несправедливости. И в новейшее время очередной преемник патриарха живет в его приходе, согласно условиям, согласованным первым правителем современной Турции Мустафой Кемалем – более известным как Ататюрк – в Лозаннском договоре 1923 г. Хотя в городе мало христиан, церковь Нового Рима, признанного Константином I и возвышенного до такого же положения, как старый Рим, Феодосием I, остается маяком ортодоксальной веры. Но юный Мехмед Завоеватель в честь своей великой победы построил на месте церкви Св. Апостолов мечеть Фатих Камии. Этой символической заменой он сделал древний город Византий столицей того, что впоследствии стало Оттоманской империей.

Самая удивительная черта Византии – это не ее христианство, разъясненное на Вселенских соборах и в дискуссиях, воплощенное в великих церквах, таких как церковь Св. Софии, или в скромной интимности домашних икон, и не ее римская организация и администрация, и даже не имперская самоуверенность и не живучее греческое наследие и система образования, а неповторимая комбинация всего перечисленного. Начало ей было положено в IV в., когда появилась новая столица, ее памятники и гавани, и Византия оказалась связанной с невероятным многообразием традиций и богатыми ресурсами.

Но все же современный стереотип Византии весьма непрезентабелен: тираническое правительство слабых трусливых мужчин и коррумпированных евнухов, занимавшихся только ничего не значившими ритуалами и увязших в бесконечных сложных и непонятных бюрократических процедурах. Монтескье развил это представление в XVIII в., пытаясь объяснить причины падения Римской империи, а Вольтер придал им выразительности, добавив страстные рассуждения о религии. И если Монтескье отвергал «Греческую империю» – так он ее называл – из-за избыточной власти монахов, внимания к теологическим разногласиям и отсутствия рекомендованного отделения церковных дел от светских, Вольтер сразу заклеймил ее, назвав «позором для человеческого разума». Возможно, обоих спровоцировало на это использование Людовиком IV византийской модели как средства оценки деспотического королевского правления.

Более знакомое повествование Гиббона в «Закате и падении Римской империи», доходящее до 1453 г., построено на этих чертах и идентифицирует Византию как «пассивное» звено связи с греко-римской Античностью. Сама по себе, утверждает автор, она не представляет интереса, разве что соединяет классический период с варварскими нациями Европы и «самыми замечательными и важными революциями, которые изменили мир».[82] Вероятно, наиболее откровенное выражение отрицательной репутации Византии принадлежит ирландскому историку XIX в. Уильяму Лекки, который с уничтожающей ненавистью заявил: «О, эта Византийская империя! Всеобщий вердикт истории таков, что она представляла собой, без малейшего сомнения, наиболее совершенную в своем основании культуру, принявшую со временем самую презренную из форм, которую когда-либо принимала цивилизация. Не было другой такой продолжительно существовавшей цивилизации, настолько лишенной всех признаков и составляющих величия, и ни одной другой, суть которой столь точно отражалась бы эпитетом „посредственная“… История империи – это… монотонная цепь интриг священников, евнухов, женщин, череда отравлений и заговоров».[83]

Надеюсь, мне удалось показать, что Византия никогда не была пассивной, наоборот, она была в высшей степени активной, удивительной и творческой, восстановив свои ценные традиции и наследие. Она оставила миру имперскую систему управления, основанную на опытной и грамотной гражданской администрации, и налоговую систему; систему законов, базирующуюся на римском праве; уникальную программу светского образования, сохранившую многие черты классической языческой учености. Византия оставила нам ортодоксальную теологию, художественные элементы и духовные традиции, сохраняемые в греческой церкви, коронационные и придворные ритуалы, имевшие множество подражателей. В VI в. купец Козьма Индикоплевст отметил: «Есть еще один знак могущества римлян, которое дал им Господь. Я имею в виду, что каждая нация ведет торговлю, используя свои номисмы, которые принимают во всех местах от одного края земли до другого… В других нациях ничего подобного нет».[84]