Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран

«Если спросят про Андрея Курбского, для чего он от государя побежал, то отвечать: государь было его пожаловал великим жалованьем, а он стал государю делать изменные дела; государь хотел было его понаказать, а он государю изменил, но это не диво; езжали из государства и не в Курбского версту, да и те изменники государству Московскому не сделали ничего; Божиим милосердием и государя нашего здоровьем Московское государство не без людей; Курбский государю нашему изменил, собакою потек, собакой и пропадет».

Заметим, этот наказ дан не послу, не какому-то еще чиновнику от дипломатии, а простому гонцу, задача которого состоит только в том, чтобы отвезти бумагу. Но насколько этим своим наказом царь выдает внутреннее состояние своей души. Он больше всего боится, что при дворе державы-соперницы правильно оценят его внутреннюю политику, благодаря которой от него начинают разбегаться лучшие люди. А когда вскоре в Москву приехал гонец от Сигизмунда, миссия которого также заключалась только в передаче бумаг и с которым, как с последним человеком при литовском дворе, никаких разговоров вести не полагалось, встречавшим его приставам, тем не менее, было наказано:

«Если спросит: что это теперь у государя вашего слывет опричнина, отвечать: у государя никакой опричнины нет, живет государь на своем царском дворе, и, которые дворяне служат ему правдою, те и при государе живут близко, а которые делали неправды, те живут от государя подальше, а что мужичье, не зная, зовет опричниной, то мужичьим речам верить нечего; волен государь, где хочет дворы и хоромы ставить, там и ставит; от кого государю отделяться?».

Здесь московский царь снова выдает себя с головой. Он наивно пытается удержать в секрете свое собственное изобретение, прекрасно понимая не только его непопулярность, но и нелепую чудовищность, роняющую изобретателя в глазах стороннего наблюдателя. Грозный всеми силами стремится к тому, чтобы творимый им в стране произвол не стал достоянием иностранцев. Когда же, наконец, весной 1566 года в Москву явилось очередное посольство из Литвы, ведавшие переговорами бояре получили от царя жесткие инструкции, как отвечать на вопросы послов о казненных или просто об опальных людях из известных московских фамилий. Так, например: «Если спросят послы о князе Михайле Воротынском, про его опалу, то отвечать: Бог один без греха, а государю холоп без вины не живет; князь Михайла государю погрубил, и государь на него опалу было положил; а теперь государь его пожаловал по-старому, вотчину его старую, город Одоев и Новосиль, совсем ему отдал, и больше старого».

Но тревоги царя были напрасными. Послы не поднимали вопросов ни об опричнине, ни о царских опальниках. Зато снова поднялся и встал в тупик вопрос о взаимных территориальных претензиях. И это несмотря на то, что король вдруг стал гораздо более уступчивым. На традиционные требования московской стороной Киева, Волыни и много чего еще он не только не ответил знакомыми требованиями Смоленска, Пскова и Новгорода, но и согласился оставить в руках русских Полоцк и все захваченные ранее города в Ливонии. Но Грозный рассчитывал на большее. Он требовал Риги, Вендена, Вольмара и других городов. С одной стороны понять русского царя можно. Он хотел ливонских городов и земель, которыми сейчас владела Литва, но владела благодаря победам над Ливонией московского воинства. Ведь за всю свою недолгую историю Ливония была таким же заклятым врагом Литвы, как и России. А когда разгром Ордена подвигнул его правительство податься под власть Литвы, то последняя, не потратив ни малейших усилий, получила то, за что Москва пролила реки крови своих людей. Но с другой стороны, нельзя было не опасаться и того, что соблазн получить больше может привести к печальным последствиям, что и вышло в действительности, а потому отказ от предложений короля стал очередной и может быть самой большой ошибкой Грозного. Вот это состояние раздвоенности, когда царь вдруг снова оказался перед проблемой выбора, историк Соловьев описал так:

«Согласие короля на уступку всех городов и земель, занятых московскими войсками, заставило Иоанна задуматься; ему, естественно, представлялся вопрос, следует ли продолжать тяжелую войну, успехи которой были очень сомнительны. Оршинское поражение, отъезд Курбского подавали мало надежды; перемирие с удержанием всех завоеваний — Юрьева, Полоцка, — такое перемирие было славно; притом король слаб здоровьем, бездетен: вся Литва без войны может соединиться с Москвою! Но с другой стороны, отказаться от морских берегов, отказаться, следовательно, от главной цели войны, позволить литовскому королю удержать за собою Ригу и другие важные города ливонские, взятые даром благодаря русскому же оружию, было тяжело, досадно для Иоанна».

В конце концов, упрямство, алчность и недальновидность одержали верх. Грозный не воспользовался возможностью с честью выйти из войны. Он, правда, разыграл очередную комедию, из которой выходило так, что решение о продолжении войны принималось не им одним. Для этого в июле 1566 года царь собрал в Москве представительный орган — Земскую думу, перед которой и поставил вопрос: мириться с королем на предлагаемых им условиях или продолжать воевать. Отдавая проблему на суд земли, Иван обратился к собранию с речью, из которой всякому было более чем понятно, чего хочет русский царь, а потому неудивительно, что представители всех слоев московского общества единодушно поддержали идею войны.

Против такого решения единственным оставался думный дьяк Иван Висковатый. Он, правда, в деликатной форме, не смея открыто перечить царю, советовал собранию отказаться от требований Риги и некоторых других ливонских городов. Но позиция Висковатого не получила одобрения и литовским послам было сообщено, что дальнейшие переговоры бесполезны.

Заручившись поддержкой большинства, царь в следующем году снарядил свое посольство в Литву с твердым наказом не заключать никаких перемирий, не только не получив всей Ливонии, но даже и в том случае, если король, согласясь на любые условия, откажется при этом выдать ему Курбского. Летом 1567 года король встретил московских послов в Гродно, но едва те увидели в окружении Сигизмунда князя Курбского, развернулись и покинули королевскую резиденцию. Встреча прервалась, не успев начаться. После этого обе стороны еще неоднократно сходились для переговоров, но всякий раз безрезультатно. Москва твердо стояла на требовании отдачи ей всех владений бывшего Ордена, занятых сейчас Литвой. Больше того, она не скрывала намерения обратить после этого оружие против датчан и шведов. Такие условия не устраивали короля, несмотря на его искреннее желание мира. Продолжение войны сделалось неизбежным, и в октябре Сигизмунд послал русскому царю разметную грамоту, в которой, между прочим, можно прочитать: «Я вижу, что ты хочешь кровопролития; говоря о мире, приводишь полки в движение. Надеюсь, что Господь благословит мое оружие в защите необходимой и справедливой». Верхом Иванова варварства стало то, что тогда же, по прочтении королевской грамоты, он велел бросить привезшего ее литовского посланника в тюрьму.

После случая с Андреем Курбским польский король в борьбе с Иваном Грозным кроме пушек и посольских грамот стал широко использовать еще одно средство — подстрекательство к побегу на свою сторону русских воевод. В 1567 году такое предложение от короля получили четверо выдающихся русских военачальников: Вельский, Мстиславский, Воротынский и Федоров. Все четверо, боясь подвоха, сразу заявили о случившемся царю и заверили того в своей преданности. Но история помнит и примеры, когда получатели подобных приглашений, будучи уверенными в том, что это не происки Ивановых агентов, скрывали такие факты от царя, оставляя за собой возможность побега, а нередко и прибегали к последнему. Но вернемся к переписке короля с самим Грозным.