Книги крови. Запретное - Клайв Баркер

Билли не было два дня. За это время Мэйфлауэр без всяких объяснений и предупреждений исчез с должности старшего по этажу. На его место перевели из крыла D человека по фамилии Девлин, чья репутация шла впереди него. Он, похоже, был не особенно сердобольным человеком. Это подтвердилось, когда в день возвращения Билли Тэйта Клива вызвали в кабинет Девлина.

– Мне говорили, что ты близок с Тэйтом, – сказал Девлин. По добродушию его лицо было сравнимо с гранитной глыбой.

– Не слишком, сэр.

– Я не буду повторять ошибок Мэйфлауэра, Смит. Как по мне, Тэйт – это проблема. Я буду следить за ним как ястреб, а в мое отсутствие это будешь делать ты, усек? Если он хотя бы глаза закатит, то сядет на поезд-призрак. И пернуть не успеет, как я его в спецблок переведу. Я понятно объясняю?

– Почтил усопшего, да?

В лазарете Билли потерял вес, те самые фунты, в которых отчаянно нуждалось его тощее тело. Теперь рубашка болталась у него на плечах, ремень застегивался на последнее отверстие. Худоба как никогда подчеркивала его физическую уязвимость; Клив подумал, что теперь его можно уложить одной левой. Но она придала лицу Билли новую, почти отчаянную напряженность. От него, казалось, остались одни глаза, где не сохранилось ни капли плененного солнечного света. Пропала и притворная легкомысленность, а на смену ей пришла пугающая целеустремленность.

– Я тебе вопрос задал.

– Я слышал, – сказал Билли. Солнца сегодня не было, но он все равно смотрел на стену. – Да, если тебе хочется знать, я почтил усопшего.

– Девлин приказал мне за тобой следить. Он хочет выдворить тебя со своего этажа. Может, вообще перевести.

– Отсюда? – Панический взгляд, которым Билли посмотрел на Клива, был слишком беззащитным, чтобы выносить его дольше пары секунд. – Ты имеешь в виду, перевести в другое место?

– Похоже на то.

– Он не может!

– О, может. Это называют «поездом-призраком». Только что ты был здесь, а через минуту…

– Нет, – сказал мальчишка, неожиданно стиснув кулаки. Он начал трястись, и на мгновение Клив испугался, что с ним случится второй припадок. Но он, похоже, силой воли унял дрожь и снова повернулся к сокамернику. Синяки, оставленные Ловеллом, выцвели до желто-серого цвета, но были еще далеки от исчезновения; небритые щеки припорошила бледно-рыжая щетина. Глядя на него, Клив почувствовал непрошеный приступ заботы.

– Расскажи мне, – сказал он.

– Что рассказать?

– Что случилось у могил.

– У меня закружилась голова. Я упал. Опомнился уже в лазарете.

– Это то, что ты им рассказал, да?

– Это правда.

– А я другое слышал. Почему ты не рассказываешь, что случилось на самом деле? Я хочу, чтобы ты мне доверял.

– Я доверяю, – сказал мальчишка. – Но я не должен об этом рассказывать, понимаешь? Это только между нами.

– Между тобой и Эдгаром? – спросил Клив, и Билли кивнул. – Человеком, который убил всю свою семью, кроме твоей матери?

Билли явно был ошарашен тем, что Клив об этом знает.

– Да, – сказал он, подумав. – Да, он их всех убил. Он и маму убил бы, если бы она не сбежала. Он хотел уничтожить всю семью. Чтобы не было наследников, которым передастся дурная кровь.

– У тебя, значит, дурная кровь?

Билли позволил себе незаметнейшую из улыбок:

– Нет. Я так не думаю. Дед был неправ. Времена изменились, верно?

Он и правда псих, подумал Клив. Билли моментально это почувствовал.

– Я не сумасшедший. Так им и скажи. Девлину и всем, кто будет спрашивать. Скажи им, что я агнец. – Ярость возвратилась в его глаза. В них не было ничего от агнца, однако Клив воздержался от замечаний по этому поводу. – Нельзя, чтобы меня перевели, Клив. Только не после того, как я подошел так близко. У меня здесь дело. Важное дело.

– С мертвецом?

– С мертвецом.

Хотя Кливу Билли продемонстрировал решимость, вернувшись к остальным заключенным, он спрятался в панцирь. Не реагировал ни на вопросы, ни на оскорбления, брошенные в его сторону; его маска пустоглазого безразличия была идеальна. Клив был впечатлен. Парень мог бы сделаться актером, если бы только решился отказаться от профессионального сумасшествия.

Однако очень быстро стало заметно, как тяжело Билли скрывать поселившееся в нем волнение. По бессмысленности взглядов и резкости движений; по задумчивости и непрерывному молчанию. Физическое истощение было очевидно для врача, к которому Билли продолжал ходить на осмотр; он заключил, что парень страдает от депрессии и острой бессонницы, и прописал ему успокоительное для лучшего сна. Эти таблетки Билли отдал Кливу, утверждая, что сам он в них не нуждается. Клив был благодарен. Впервые за многие месяцы он мог спать спокойно, не слыша слез и криков соседей по тюрьме.

С каждым днем его отношения с мальчишкой, и так не слишком близкие, превращались в чистую фикцию. Клив чувствовал, что Билли закрывается окончательно, удаляется от забот физического мира.

Он не впервые видел такое сознательное отстранение. Его невестка, Розанна, умерла от рака желудка тремя годами раньше: она долго и, до последних недель, постепенно угасала. Клив не был к ней близок, но, возможно, именно это расстояние позволило ему увидеть в поведении женщины то, чего не заметила семья. Его поразила систематичность, с которой она готовилась к смерти, отсекая привязанности, пока они не стали касаться лишь самых важных людей в ее жизни – детей и священника – и не исключили всех остальных, в том числе и мужа, с которым Розанна прожила четырнадцать лет.

Теперь он видел те же бесстрастие и холодность в Билли. Парень уходил в себя, словно готовился пересечь безводную пустошь и слишком берег свои силы, чтобы потратить их хоть на один бесполезный жест. Это пугало; сидеть с Билли в камере площадью двенадцать на восемь футов было все неуютнее. Клив словно жил с приговоренным к казни.

Утешали только транквилизаторы, которые Билли охотно выманивал у врача. От них Клив сразу проваливался в сон, который приносил отдых и был по крайней мере несколько дней лишен видений.

А потом ему приснился город.

Точнее, сначала не город; сначала была пустыня. Необитаемая бесконечность черно-синего песка, который при каждом шаге жалил ступни, который задувало холодным ветром прямо в нос, и в глаза, и в волосы. Он понял, что раньше здесь уже был. Во сне он узнавал череду бесплодных дюн, монотонность которой не прерывалась ни деревом, ни домом. Но прежде Клив приходил сюда с проводниками (по крайней мере, он был в этом почти уверен); теперь же остался один, и тучи над головой были тяжелыми и асфальтово-серыми, не обещая солнца. Клив так долго шел среди дюн, что его ноги стер в кровь острый песок, а тело, усыпанное песчинками, посинело. И когда усталость уже была готова взять над ним верх, он увидел неподалеку руины.