Белые тени - Иван Дорба

— И тяжело ранили? Где он? — шепотом спросил Алексей.

— Не знаю. Он говорит «пустяки». Хороши «пустяки»! «Скорая» увезла. Зашивать бу-у-удут, — жалобно прошептала Зорица, всхлипывая и утирая слезы.

— Успокойся, Зорица, ничего с Аркашей не случится. Организм у него железный. Все будет хорошо. Возьмите себя в руки, вы ведь сильная девушка. Вытрите глазки, улыбнитесь и расскажите мне все по порядку.

— Дура я, сама не знаю, чего плачу. Аркаша тоже говорил, что русские коммунисты железные... — Она встала, решительно тряхнула головкой, посмотрела на висевший на стене портрет Аркадия в офицерской форме, улыбнулась, и вскоре ее горячий шепоток зажурчал, точно какой горный ручеек.

Из ее рассказа Алексей понял, что Аркадий спас его в последнюю минуту и был ранен, что Драгутин и Зорица принесли его, Алексея, в эту комнату и ничего не сказали о нем полиции, которая вскоре прибыла по их вызову. Аркадий показал, что, выходя из ресторана, услышал крик о помощи. Подумав, что грабят или насилуют кого-то, не имея при себе оружия, он схватил резиновую дубинку и кинулся вниз на берег. И после непродолжительной схватки был ранен ножом в бок. Полиция на берегу никого не обнаружила. Нашли только карбидную лампу. Утром они опять приедут.

Внизу послышался шум автомобиля. Хлопнула дверь, донеслись какие-то возгласы, разговор, снова шум мотора и шаги поднимающегося по лестнице человека. Настороженное лицо Зорицы вдруг посветлело, глаза засияли радостью, она вскрикнула, опрометью кинулась к двери и распахнула ее. На пороге стоял Аркадий и широко улыбался.

— Ну вот и все. Зашили, заклеили пластырем и отпустили на все четыре стороны. Как Алексей Алексеевич? — И, увидев, что Хованский смотрит на него и тоже улыбается, спросил: — Как себя чувствуете?

Чувствовал Алексей себя так, словно его били, мочалили, трепали. Он с трудом шевелил языком, а поднять руку стоило уже невероятных усилий.

— Мне нужно с часик полежать, — сказал он.

— И рюмку доброго коньяка! Зорица, притащи-ка нам, пожалуйста, бутылочку «Мартеля». Я тоже хвачу рюмаху.

...В десять утра Алексей, как обычно, был уже у себя на работе в кабинете фирмы, хотя это стоило ему невероятных усилий. Около двенадцати позвонила Ирен.

— Алексей Алексеевич, миленький, вы не очень заняты сегодня вечером?

— Не очень, Ирина Львовна, и если ваш субботник состоится, я с удовольствием, если, конечно, Людвиг Оскарович здоров и не будет, как вчера вечером, занят.

Наступила пауза. Не предвидя такого оборота, Ирен, видимо, растерялась.

— Ах, миленький Алешенька, простите, но Людвиг ушибся... одну минуточку...

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — послышался голос Берендса, — честь имею, мое почтение.

— Здравствуйте, Людвиг Оскарович! Как же вы так неосторожно?

— День добрый, день добрый! Вот, на правах сильного отобрал у проказницы трубку. Хе-хе-хе! Отправляйся в путь с сатаной, но хвоста его не выпускай, — говорит народная мудрость. Хе-хе! Мне придется на недельку-другую уехать, ничего не попишешь, дела...

— Как не понять, — с иронией в голосе заметил Алексей и подумал: «А ты, братец, здорово раздражен и напуган и не умеешь скрывать своих чувств».

— Ну а мадам сердится, ушибленным меня обзывает. Все шутит! Хе-хе! Красив попугай, да косноязычен... Приятно было с вами поговорить, надеюсь, скоро увидимся.

— Обязательно. В прошлый раз у нас была такая приятная встреча, до свидания! — и повесил трубку, представив себе, как Берендс накинется на Ирен, понимая, что провалился окончательно. Канарис за такой промах не погладит по головке.

Мысли Алексея тоже путались, начался озноб, видимо, «купание» не прошло даром.

Ночью в тяжелом состоянии его увезли в больницу. Врачи обнаружили пневмонию, потом начался процесс в легких, и его отослали надолго в санаторий. В санатории Алексей читал газету «Политика», в отделе происшествий нашел заметку.

«12 января неизвестными преступниками убит тремя выстрелами в спину господин Г... полиции пока еще ничего не удалось обнаружить...»

Погиб Иван Абросимович, добрый товарищ, опытный руководитель. Регулярная связь с Центром оборвалась. Восстанавливать ее в сложившейся напряженной обстановке было не только сложно, но и чрезвычайно опасно.

Работать становилось все труднее. Пакт о ненападении между СССР и Германией спутал на Западе все карты. Алексей понимал, что это оттяжка для подготовки отпора нападению агрессора, и досадовал лишь на то, что приходилось, согласно распоряжению, «не предпринимать радикальных мер против немецкой разведки».

Таким образом между Хованским и супругами Берендс установился некий вооруженный нейтралитет.

В одной из пленок, которую Алексей добыл в квартире Берендса, обнаружился очень важный разговор между югославским «фюрером» Летичем, генералом Скородумовым и немецким послом. Речь шла об организации белоэмигрантского военного корпуса, который должен был действовать на территории Югославии в качестве полицейской силы. Это требовало от Хованского немедленно связаться с коммунистами Югославии, чтобы передать им информацию. Не найдя контактов с руководством Союза коммунистов, Хованский проинформировал Москву.

Но самой ценной была пленка с высказываниями комиссара гестапо Ганса Гельма.

4

В ту ночь Людвиг Оскарович вернулся домой со сломанной рукой и расцарапанным лицом.

Ирен только всплеснула руками и кинулась вызывать врача. Потом пришлось ехать в больницу, где мужу наложили гипс и заклеили пластырем щеку и лоб,

— Когда операция была уже закончена, — рассказывал он жене, морщась от боли, — на нас вдруг напал какой-то монстр, какое-то чудовище и раскидал нас как щенков. Я еще легко отделался. Жаль Вихрастого — пришлось пустить по течению. А что делать? Полиция, следствие! Только этого не хватало! Досталось и Доске. Уверял, будто пырнул нападающего ножом, но я не верю. Когда после удара я отлетел в кусты — слава богу глаза целые, — то видел, как богатырь помогал нести Хованского в тот ресторан... Доннерветтер!

— А ты прятался в кустах? — спросила Ирен.

— Что делать? «Жизнь наша пир: с приветной лаской фортуна отворяет зал, Амур распоряжает пляской, приходит смерть, и кончен бал». Умирать я, мадам, еще не собираюсь. Вот так-то, мой друг! — и глубоко задумался.

Ирен поднялась, как-то странно посмотрела на него и вышла из комнаты. А он, проводив ее равнодушным взглядом, с циничным безразличием констатировал: «Опять неудача».

Способный мальчик, оболваненный психологической муштрой морского кадетского корпуса, подавлявшей всякую попытку к самостоятельному мышлению, он уже в тринадцать лет утратил веру в справедливость. Позднее, уже как разведчик, Берендс понял, что живет в мире, где люди следят друг за другом по принуждению или добровольно, где донос перестал быть пороком, а является актом патриотизма. Все то, что передала ему мать, с годами в нем погасло. Поблекло чувство прекрасного, злого и доброго. Он презирал книги и человеческую мудрость и не знал, когда нужно смеяться, а когда плакать. Став слугою «великого рейха», он научился воспевать их фальшивое, бездушное сектантство, хотя отлично видел тупость и невежество фюреров, больших и малых, которые за несколько лет своего владычества превратились в карьеристов, демагогов, преступников, коварных и жестоких изуверов и палачей.