Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

Русским переводчиком был Владимир Павлов, которого Молотов привез с собой и который вскоре станет часто общаться с американцами. Павлову было всего двадцать семь лет, но он был одаренным лингвистом и работал в окружении Молотова уже три года. В последующем он станет личным переводчиком Сталина и побывает на конференциях в Тегеране и Ялте. Переводчиком с американской стороны был Сэмюел Х. Кросс, декан факультета русского языка Гарвардского университета. К услугам Кросса больше никогда не прибегали, так как через несколько недель после отъезда Молотова он слишком много выпил за ужином, поехал в Кембридж и в компании друзей развлекал их содержанием переговоров в Белом доме[566].

На следующий день Рузвельт позвонил Дейзи и сказал ей, что Молотов – «приехавший в столицу важный начальник из провинции, который не владеет никакими языками, кроме монгольского».

Во время чаепития Молотов зондировал почву в контексте обязательств президента вступить в войну в Европе во время войны с Японией: считает ли он по-прежнему Гитлера главным противником? Рузвельт подтвердил это и упомянул свои «неоднократные» заявления о том, что Америка продолжит защищать свои интересы на Тихом океане до тех пор, пока с Гитлером не будет покончено. «Это будет непросто осуществить, но такое решение принято»[567], – пояснил он.

Президент поинтересовался обращением нацистов с советскими военнопленными, подчеркнув, что Советский Союз и Германия могли бы соблюдать принципы Женевской конвенции. Однако, как писал Гопкинс, «не надо слишком много знать о России или Германии, чтобы понять, что нет ни малейших шансов на то, чтобы Россия или Германия разрешили Международному Красному Кресту реально проинспектировать их лагеря для заключенных». Молотов сказал, что с точки зрения пропаганды было бы ошибкой распространять информацию об ужасных условиях содержания русских заключенных; двадцать шесть заключенных недавно бежали из норвежского лагеря для пленных и рассказали о голоде и побоях, практикуемых немцами[568]. (Действительно, уровень смертности среди пленных красноармейцев превышал 50 процентов, а в первые месяцы войны был значительно выше.)

После короткого перерыва и прогулки с Максимом Литвиновым, который, как было решено, не будет участвовать в продолжении переговоров (как и Хэлл), Молотов, Гопкинс и президент с переводчиками в 19:40 собрались в кабинете на коктейли, которые готовил лично президент. Затем был ужин, после чего беседа продолжилась, затянувшись до позднего вечера.

Смешивая коктейли, Рузвельт обратился к своей любимой теме: его идее о послевоенном устройстве мира для обеспечения всеобщего мира. Он объяснил Молотову, что безопасность будет обеспечивать организация, состоящая из четырех «полицейских»: Соединенных Штатов, Советского Союза, Британии и Китая, и только этим странам будет разрешено иметь вооружения. Другие государства смогут присоединиться к этим четырем после того, как время покажет, что они заслуживают такого доверия. Такая организация будет иметь полномочия на проведение инспекций, и, «если какое-либо государство будет представлять угрозу миру, против него будет введена блокада, а затем, если оно продолжит свои агрессивные действия, то будет применена сила»[569]. Рузвельт сказал, что его замыслы носят предварительный характер и он хочет, чтобы Сталин высказался по этому поводу.

Молотов ответил, что это станет «тяжелым ударом» для Польши и Турции, не говоря уже о Франции, если им изначально будет отказано в праве иметь вооружения. Не окажутся ли они в этом случае беззащитными?

Рузвельт не стал продолжать дискуссию о разоружении государств. Ему пришлось бы сказать, что при всем определении, кто будет, а кто не будет иметь вооружения, реализация такого плана так или иначе привела бы к сокращению советских вооружений. Его план послевоенного ограничения вооружений включал идею о наличии четырех «полицейских государств». «Если вы не можете победить дьявола, присоединитесь к нему, – сказал он Макензи Кингу через полгода после визита Молотова, имея в виду Сталина. – Россия станет очень сильной. Поэтому, если и надо думать о каких-то планах, так это о планах разоружения»[570].

Молотов заявил, что хочет выяснить, известно ли Рузвельту, что в Лондоне переговоры о границах не состоялись. Рузвельт подтвердил, что ему это известно. И добавил, что он «рад, что проблема границ не упоминалась… Сейчас пока не время».

Похоже, президент считал естественным такое положением дел, когда Черчилль и Сталин оба подчинились его воле.

Во время ужина Молотов начал довольно удачно излагать свои аргументы в пользу открытия «второго фронта». Он представил следующие доводы: безусловно, в интересах союзников отвлечь немецкие войска от России, пока Россия еще сильна, поскольку, если они смогут отвлечь сорок немецких дивизий, Красная армия будет способна нанести решающий удар и тем самым приблизить окончание войны. А в этом, подчеркнул Молотов, заинтересованы все наши страны.

Рузвельт заявил, что не существует никаких проблем с людскими ресурсами и военной техникой, есть лишь проблема с доставкой войск, и прежде всего – с десантными судами.

Молотов задал вопрос об общественном мнении Америки в отношении его страны. Рузвельт ответил, что большинство населения относится к Советскому Союзу «намного дружественнее», чем Конгресс.

После ужина Рузвельт перенес беседу в свой кабинет наверху, что обычно делал, принимая важных гостей, и попросил Молотова сесть рядом с ним на диван. Президент был бы очень огорчен (или, быть может, наоборот, долго смеялся бы), если бы имел возможность прочитать, как Молотов описал их беседу после ужина на диване (судя по всему, она не понравилась Молотову). «После ужина состоялась довольно длительная и бесплодная беседа», – говорилось в адресованной Сталину телеграмме. Молотов отметил, что президент пытался заставить его признать, что он принимал Молотова лучше, чем Черчилль: «Рузвельт спросил меня, принимал ли меня Черчилль и как он это делал, намекая на непринужденность и искренность общения с ним, Рузвельтом. Я ответил, что я очень доволен гостеприимством Рузвельта, как, впрочем, и Черчилля, который просидел со мной два вечера почти до двух часов ночи».

Во время беседы Рузвельт заверил Молотова, что он уже приказал своим генералам начать подготовку к главной операции вторжения через Ла-Манш, назначенной на 1943 год. Заметив, что его генералы не слишком поддерживают этот план, президент упомянул о готовности в 1942 году понести потери, организовав десантирование во Франции от шести до десяти дивизий: «Необходимо пойти на такие жертвы, чтобы помочь СССР в 1942 году. Возможно, нам придется пережить второй Дюнкерк и потерять 100 000–120 000 человек»[571].