72 метра. Книга прозы - Александр Покровский

Из-за двери:

— Голос!

И зам очень тонко, чтоб не сразу признали:

— Танк блоху не давит!

Открывается дверь, а за ней две голые задницы — одна прилипла к другой, причем нижняя принадлежит прекрасному полу.

— Вот вам пожалуйста! — говорит наш Анисимович, аккуратно притворяя дверь. — Какие вам еще нужны доказательства? Разве что постучать еще куда-нибудь? — стучит.

Оттуда:

— Сколько вас?

— Только раз!

— Вы нам знаки подадите?

— Слушайте, ежели хотите.

— Сымитируйте-ка нам старпома.

— Вот вам хер на полвагона.

После чего дверь открывается. За ней та же голожопая картина. И так мы с ним ходим довольно долго.

Это я, как было отмечено выше, доставил на корабль весь этот злопахучий кордебалет, который мгновенно рассосался по каютам. Когда проходим мимо моей двери, она открывается, и из-за нее высовываются сразу две очаровательные мордашки:

— Сережа, ты еще долго?

— Сейчас, — говорю им и поворачиваюсь к замполиту: — Виктор Анисимович, так я пошел? — после чего в ту же секунду исчезаю за дверью, пока он не очнулся.

Эх, Виктор Анисимович, где вы теперь и кто слушает вашу политинформацию:

— Эх-фиопия, можно сказать, с Сомали горшки-то между собой побили? Побили. Ну а мы, как вы думаете, на чьей стороне? Арифметика проста, товарищи. В Эх-фиопии сколько населения? Правильно — тринадцать мильенов. А в Сомали? Только три. Так что ясно должно быть, на чьей мы стороне. Мы всегда на стороне демократического большинства.

Он любил самолично объявить по корабельной трансляции художественный фильм. Зайдет в рубку, покажет дежурному знаком — мол, ну-ка давай, и тот ему включит радиовещание:

— …и будет демонстрироваться фильм «Двадцать шестого не стрелять!»…

А в этот момент дежурный как раз решает проверить оружие, благо что пересменка, передергивает затвор, совершенно позабыв выдернуть магазин. Спуск — выстрел и всеобщее онемение, потом возня и голос:

— Уже застрелили…

Словом, хороший был корабль. Сколько раз он горел… Он горел, а мы его тушили.

А сколько у нас летунов погибло! Только поговорили, он сел в свой самолетосамокат, разгоняется, срывается с палубы и, так и не набрав высоту, падает в море.

Погружающийся самолет еще виден сквозь толщу воды, а мы на полном ходу на него наваливаемся. Так что не люблю я ничего металлического.

Потом вдовам трудно доказать во всяких там инстанциях, что муж погиб, а не пропал без вести, потому как тела-то не нашли.

А нет тела — пенсии нет. Не оформить по нашим законам пенсии без тела, чтоб их зачали по будильнику.

Так и будет числиться «без вести».

Ах, как прекрасна полярная ночь где-нибудь там, на 69-й параллели, когда мороз добавляет в воздух свои истолченные бриллианты, а на небе самый сумасшедший художник — природа — вдруг поведет-поведет невесомой своей кистью, чуть коснувшись небесного края, и уже отринет, отпрянет, потому как чудесные краски сами взметнутся, образуя удивительные вихри, меняющие то скорости, то направление — как это и случается с дуновеньями — и цвета.

А ты стоишь, как осел, запрокинув башку, лишенный начисто собственного тела, то есть веса и дыхания, и думаешь о том, что такое красота, и о том, как она холодна, безразлична к твоей незначительной жизни; и в душе возникает щемящее чувство всеми покинутого, в котором никогда-никогда не разберешься, а потом возникает еще одно чувство — на этот раз радости от того, что живешь, наверное, козлина ты этакая, а потом и задора — а как же еще — хочется прыгать, орать, делать всякие глупости.

Так стоял Сова, и смотрел он в небо, а потом он ощутил в себе вышеотмеченную радость и вышеупомянутое желание пошалить, оглянулся вокруг и увидел там, вдалеке, на дороге, собственную жену.

Она шла домой с сетками.

И Сова немедленно побежал.

Не к жене, конечно.

Он побежал домой, чтоб успеть раньше жены, чтоб успеть устроить ей незначительную веселую глупость, без которой так скучно-тоскливо жить, когда вокруг такая бесчувственная, невозможная красота.

Не зажигая свет, он в шинели вошел в ванную и спрятался там просто за пять минут до прихода жены.

И она вошла. Сперва в дверь, потом в ванную.

А Сова еще в темноте шагнул ей навстречу и сказал: «Ав!»

Она с ним две недели не разговаривала.

— Абсурд — это высшее проявление математики. Собственно, абсурд — это и есть математика со всеми своими проявлениями. Вернее, так: логическая формула может быть описана с помощью уравнения, в котором цифры заменены словами, которые, в свою очередь, очень здорово описываются этими цифрами, которые — на этот раз слова — из-за этих цифр в падежных окончаниях не всегда связаны между собой. Это и есть абсурд. Понятно?

Это Серега. Он у нас философ. Люблю я слушать Серегу. Пять минут — и он что-нибудь да изречет.

Например:

— России не повезло. Она расположена поперек. Меридианов, конечно. А как можно управлять страной, расположенной поперек, когда после Урала все ложатся спать? Ты хочешь ими управлять, а они спят!

А вот еще:

— Никто никогда не соотносил размеры страны и размеры человека. А ведь все имеет значение. Возьмем Голландию и Россию. Если соотнести человека в Голландии и России с размерами страны, становится ясно, во сколько раз у нас человек ценится меньше, чем в Голландии.

Знаете, мне иногда кажется, что мы с Серегой древние греки. Он — учитель, я — ученик. И видится мне, что ходим мы по чудесному саду в сандалиях. Он впереди, я сзади. Он на ходу поворачивается ко мне и говорит, а я записываю все это на навощенной дощечке остро отточенной палочкой.

К примеру, такое:

— Концепт — это множественность, хотя не всякая множественность, тут полезно отметить, — концептуальна.

А я: тра-та-та — записал.

Или:

— В сердцевине каждой монады, видите ли, находятся эти самые сингулярности.

А вокруг цветы и всевозможные фрукты, разбросанные щедрой рукой того самого дарителя, скрытого от нас навсегда; того самого, кто позволяет и допускает и наш лепет, и все эти потуги относительно философии мимолетнейшей из наук, каждое утверждение которой — боже ж ты мой! — не более чем бабочка-турчанка, назначенная позировать. А все потому, что ему— тому дарителю — просто очень-очень хорошо, смешно и светло на душе.

Как подумаешь об этом, так непременно улыбнешься.