Шехерезада - Энтони О'Нил

«Потом прибыли имитаторы, ржавшие, как мулы, мочившиеся, как собаки, ходившие в плужной упряжке подобно волам, и царь, без конца потешаясь, решил, что неплохо бы выгнать из города и непокорных животных. По прошествии недолгого времени он по утрам просыпался под имитацию петушиного крика, проезжал по городу верхом на имитаторе, изображавшем мула, пока его опочивальню охраняли шесть имитаторов, изображавшие злобных тигров. В городе быстро скопилось столько имитаторов, что их уже негде было размещать, и бездомные перебирались в соседние царства, притворно завидуя, завязав трехлетнюю притворную войну с собратьями-имитаторами, в ходе которой десять тысяч имитаторов притворно погибли на полях притворных сражений до притворной сдачи агрессоров, попавших в царские тюрьмы, как притворные военнопленные».

«А потом вышло так, что один имитатор изобразил казначея, пришедшего к имитатору, изображавшему визиря, и уведомил, что при содержании многочисленных имитаторов и расходах на дорогостоящую войну в опустевшей городской казне осталось не больше дирхема. Визирь, подумав, явился к царю с предложением вновь открыть городские ворота прежним жителям, которые, возможно, вернутся в бывшие дома, будут тратить деньги в тавернах, на рынке, подавать милостыню имитаторам, изображающим нищих. Царя предложение позабавило, почти все изгнанное население возвратилось, на первый взгляд, в тот же город, который покинуло, хотя стены рушились при малейшем касании, на рынке торговали засохшими фруктами, несъедобным мясом, рыбой, издали привезенной тонувшими при малейшей загрузке баржами».

«Я сам был в том городе, изумленно бродил по слабо освещенным улицам, вернувшись в свое убогое, битком набитое жилище, обнаружив там имитатора, который занял мое место, регулярно избивая женщину, изображавшую мою жену, испробовал сваренную им жидкую похлебку, поиграл со своими якобы детьми, провел ночь с девушкой, изображавшей дочку соседа. Прожил там до тех пор, пока имитатор, игравший роль царя после смерти того, не решил выказать обеспокоенность из-за вновь наводнивших город нежелательных элементов, пусть даже просто через него проходивших, после чего он приказал всех выставить, заменив имитаторами. Поэтому мне снова пришлось покинуть „город смеха“, где трещины и щели в дворцовых стенах затыкали соломой, каналы были забиты мусором, муэдзины соревновались друг с другом, призывая к молитве, и никто ничего не замечал, покатываясь со смеху».

История изумила Халиса. Он признался, что не слыхал ничего удивительнее, и согласился, что разнообразие, подобно любви, украшает жизнь, и его невозможно подделать. По правде сказать, невзгоды набатея произвели на него впечатление, развеяв подозрения, и он с благодарностью принял предложение повара посторожить его, пока будет спать.

Впервые за долгое время Халис спокойно отдохнул, видя во сне Шехерезаду. Впрочем, он тоже снился ей в эту ночь.

Однако, проснувшись утром, полный сил и готовый пуститься в путь, Халис с ужасом обнаружил, что предатель-набатей исчез ночью с посохом Соломона, больше того — превратил в камень несговорчивого Махару, поднявшегося на дыбы и взбрыкнувшего копытами…

— Теперь дай мне поспать, Хамид, и завтра я расскажу тебе столь удивительную и занимательную историю, какой ты никогда еще в жизни не слышал.

асым провел ночь, чертя на песке карты. Начал с совсем простой, отметив веткой тамариска Персидский залив, две реки, пустыню, приблизительное местонахождение команды на пути к великой пустыне Нефуд, где б та ни находилась. Но ветер постоянно издевательски портил его работу, поэтому чертежи становились крупней и крупней, пока не расширились до размеров самой пустыни. Он выстроил огромные песочные замки, изображавшие багдадские дворцы, мечети Куфы и оставшиеся позади города, выкопал два ирригационных канала вместо Тигра и Евфрата, наполнив их драгоценной водой из кожаных бурдюков. Отметил место захоронения Таука крупным булыжником; каждое дерево, мимо которого проезжали, сучьями; каждую остановку галькой. Начертил на песке смелую линию, отмечавшую продвижение команды к западу, доходившую до пересохшего русла, где все сейчас спали перед дальнейшей неприятельской территорией, которую еще предстояло миновать, прежде чем их перехватят и зададут новый курс. Но даже стоя в центре гигантского макета, он чувствовал себя заблудившимся, одновременно страдая от желудочного расстройства — кишки бурлили, как горячие источники в Хите, — и от страха, что сбился с дороги, от ужаса, какого не испытывал даже в случае потери курса в море, в чем никогда, даже сейчас, открыто не признавался. Вскакивая среди ночи, Касым видел поток падавших в небе звезд — то ли война джиннов, то ли все его навигационные навыки никуда не годятся, то ли просто воображение разыгралось. Он выплескивал из кишечника зловонные струи в приступе разыгравшегося поноса и возвращался в неуютную пустынную постель, чтоб еще чуть-чуть поспать.

Касым впервые засомневался в себе. И эти сомнения, абсолютно до сих пор не знакомые ему, начинали притуплять инстинкты, порождали неуверенность. Он понимал, что надо стиснуть зубы, терпеть, ожидая непременного спасения, но в данный момент упорство ему представлялось на редкость неуместным: он был болен. По физическому состоянию Касым уступал лишь Маруфу — прожил две недели после кораблекрушения на одной крапиве и надеждах, — но сухой воздух, бесконечная плоскость равнины, отсутствие в рационе рыбы, грязная земля с ее обычаями наградили его судорогами, спазмами, лишили остроты ощущений. Хуже того, он чувствовал, как покидало его обычно бодрое настроение и, что самое страшное, рождалась зависть к тем, кто в неблагоприятных условиях сохранял присутствие духа. Ему казалось, что Зилл, Исхак и Юсуф черпали силы во взаимных спорах, прибегая к какому-то неизвестному шифру, как будто специально придуманному, чтобы Касым ничего не понял. Не будь он в таком смятении, вскрыл бы смысл с точностью и проницательностью брадобрея, не видел бы теперь в них предателей, не гадал бы, как доказать свое превосходство на деле и не пугался бы до потери сознания хищной пантеры. В какое-то лихорадочное мгновение, наполовину очнувшись, он услыхал непонятные звуки, демонический хохот и узнал смех Даниила. После гибели Таука копт как бы ушел в себя, погрузился в идиотизм или в другое опасное состояние, и Касым, желая приструнить Даниила, с помощью дисциплины прочистить ему мозги, обходился с бывшим ныряльщиком особенно круто, приказывая всю ночь стоять в дозоре, несмотря на его дурное душевное состояние. Сначала Даниил с маниакальной готовностью исполнял поручения. А сейчас в отрывистом лае бешеной собаки Касым впервые услышал настоящее сумасшествие.

Он с трудом опомнился, увидев две фигуры на равнине над руслом, но как только поднялся на ноги, земля под ним заколыхалась корабельной палубой, внутренности свернулись в плотный клубок, изо рта хлынула кислая рвота, и Касым сразу рухнул на четвереньки. Сделал несколько глубоких вдохов, набрав в грудь уже согревшийся воздух, проморгался, протер глаза от пыли, посмотрел на небо, где в зодиакальном свете ложной зари виднелись первые проблески дня. Встал, стараясь сохранить равновесие, нечаянно наступил в другую лужицу блевоты еще кого-то стошнило, — едва не угодил в дотлевавший костер, с трудом потащился к хохотавшему Даниилу и рядом с ним тупо стоявшему Маруфу, который ощупывал наглазную повязку.