Наш последний эшелон - Роман Сенчин

– Я потерял человеческий облик, – повторяет он и вновь с наслаждением протяжно стонет, будто добился того, чего давно хотел, ради чего трудился упорно, без передышки, день и ночь. И одна рука изучает лицо, а другая колышется, она похожа на веточку под размеренными струями ветра.

– Я потерял человеческий облик, – почти неслышно произносит Кирилл и обмякает, кладет руки на колени. И он сидит так неподвижно и долго, что нет сомнения: он уже умер. Умер от усталости и полноты счастья. Тишина, посвистывающая, странная тишина. Больно ушам. И я тоже готов умереть, зараженный его покоем, его достигнутой целью. Он больше не скажет ни слова, они ему теперь не нужны.

Глава двадцать четвертая

Да, возвращаться не имеет смысла. Еще только готовясь что-либо понимать, я понял самое главное – надо бежать. И я побежал. Я видел много других бегущих, одних я обгонял, другие обгоняли меня, третьи бежали навстречу, четвертые влево, пятые вправо. Порой создается впечатление, что бегут все, у каждого своя, не цель, нет, а потребность бежать. И возвращаться не имеет смысла.

Кухня давно стала настолько привычной, что я не замечаю ее. Все предметы находятся на местах, я беру их на ощупь, и меня очень бы поразило, если бы полотенце, скажем, не висело на предназначенном для него крючочке. Ни на что не хочется обращать внимание, ничего не хочется видеть. Лишь приготовление кайфа всегда неповторимо.

Специальная для манаги кастрюлька с почерневшей навсегда эмалью, вскрытая банка сгущенки. Торопиться нельзя, это нужно делать с душой; вот куда стоит вкладывать душу. Плита у меня газовая, на ней удобнее контролировать процесс запарки. В подогретую смесь воды и молока засыпаем сушеной травы. Она размякает, теряет объем; если вам кажется, что ее недостаточно, смело добавьте еще. Можно использовать даже беспонтовку – при добротной пропарке и она превратится в средство, которое способно накрыть… Вот закипело, запенилось, поползло; теперь нужно уменьшить огонь, пусть кипит еле-еле, редко взбулькивая. Впереди сорок минут ожидания. Это время я посвящаю прочтению газеты. Я не терплю радио, а тем более телевизор, – там нужно воспринимать все, что на тебя вываливают, в газетах же ты сам себе хозяин, ты можешь читать или не читать, можешь просто бегло просмотреть и отбросить.

И надо признаться, что стоит отбросить все. Вчера не падали самолеты, поезда не выходили за рамки рельсов, дома не взрывались, земля особенно не сотрясалась. Не случилось ни крупной катастрофы, ни великой радости. И редактора пустили в номер заранее подготовленные мелкие гадости, сплетенки с крикливыми заголовками. Я ловлюсь, пытаюсь заинтересоваться, но взгляд отскакивает от воняющих, грязных строчек и с надеждой устремляется на будильник. Осталось двадцать пять минут… Им не нужна информация – им нужен скандал, им нужно выиграть в борьбе за популярность; и я комкаю газету, бросаю под стол. А взгляд скользит по знакомым предметам, по кухонному инвентарю, по тумбочке, раковине, холодильнику, полочкам.

Вот незнакомый… Ах да, глиняная миска. Идиотка принесла ее, когда готовила здесь чечевичный супчик для Кришны. Она говорила, что кушаем не только она и я, но еще и Господь, и хотя в мисочке осталось варева ровно столько, сколько в нее налили, идиотка объяснила, что Господь скушал нужное ему количество и все мы должны кушать не больше, чем нам это необходимо, чтобы голод не мешал всецело отдаваться духовной близости с Господом… Мисочка летит в мусорное ведро. Так, осталось семнадцать минут. Я попроведал манагу и направился в ванную. После кухни это любимое место в моей квартире; вода очищает, освежает меня, здесь я по-настоящему один, но не одинок, что-то прячется в этой спокойной вроде, хлорированной воде, намек на жизнь будущих поколений, когда все человечество попрячется в хорошо оборудованных ваннах и будет жить, не покидая их.

Вот манага запарилась, отстоялась, и можно процеживать. Сначала через дуршлаг, хорошо выжимая из листиков и былинок все соки, а затем через мелкое ситечко. Напиток должен быть чистым, густым, наваристым, ароматным.

Я приучен к порядку, я тщательно мою посуду, убираюсь на кухне и лишь после этого, с чашкой на блюдечке, перехожу в комнату. Она небольшая, всегда с завешенным окном, без лишней мебели. Журнальный столик, диван, шкаф, два кресла. Есть еще музыкальный центр, но в последнее время музыка раздражает меня, мне достаточно рассказов гостей или собственных видений и размышлений.

Несколько глотков, выкуренная сигарета, и вот горячая волна устремляется вверх, к сердцу, а от него широко и неотвратимо, как цунами, – в голову.

Глава двадцать пятая

В небе, конечно, полная луна и бегут облака. Облака ночью всегда похожи на тучи. Луна ныряет в них, вырывается, освещает землю неверно, тускло и вновь ныряет, прячется за облаками. И от одного этого уже тревожно, жутковато, хочется разжечь костер, сидеть перед ним, не отрывая глаз от огня, и не чувствовать окружающей ночи.

Среди степи, ровной и голой, даже без травы, колючих кустиков, стоит состав. Он черный, неживой, холодный. Он кажется брошенным. Но вот кто-то принялся постукивать молоточком по колесам или чему-то другому – готовить поезд в дорогу.

Степь совершенно плоская, нигде на горизонте нет возвышенности, дающей хоть небольшую надежду… Везде горизонтом служит естественное закругление земли, как в море в спокойную погоду, и закругление это видно почему-то даже сейчас, ночью.

Тихо. Никаких звуков, кроме редкого, то глухого, то звонкого соприкосновения молоточка с деталями поезда. Никаких непонятных ночных тресков, ухов, стрекотаний. Кажется, что можно дождаться утра. И тут что-то очень далекое, еле уловимое появляется за горизонтом. Оно не слышится, но уже ощутимо. И поезд, словно отзываясь, выпускает пар. П-ш-ш! Протяжно, сквозь полудрему, нехотя просыпаясь. И после этого ясно различим топот множества бегущих ног. Они топают размеренно, прессуют жесткую, истрескавшуюся глину, они устали, но вынуждены бежать, хотя, кажется, сил давно уже нет. Дыхания не хватает, легкие вот-вот разорвутся; людям просто надоело бежать и бежать, но они бегут все равно, и ничто не сможет остановить их.

На крышах вагонов враз зажглись мощные прожектора, они направлены в сторону приближающегося топота. И вот видна неровная, колышущаяся, черная волна.

В прошлом осталось все. Остались за спиной кровати, тетради, стекла, электрический ток, вилки, ваньки-встаньки, деревья, письма. Остались за спиной иголки, мясорубки, тапочки, бетономешалки, презервативы. Бутылки, тортики, платья, надежды и дни рождений. Всё теперь в прошлом. И люди судорожно, торопливо откатывают тяжелые двери товарняков, карабкаются в их нутро. Они толкаются, грызутся, задыхаются, плачут. Они оглядываются, желая что-то запомнить, но там теперь лишь плоская чистота горизонта.

Когда все забрались, вповалку, один на другого, как пришлось, набились в вагоны, двери с визгом закрылись, и поезд толчками, неуверенно тронулся.

– Куда же мы? – испуганно прошептал юный голос.

Ему ответили из темноты спокойно, точнее, бесконечно устало:

– Теперь к ебеням.