Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Когда закончил и старший, в комнате наступила тишина – было слышно только, как рыдает шпионка и как с сипением затягиваются сигаретами другие полицейские. Заправляя рубашку в брюки, старший поймал мой взгляд и пожал плечами. Не мы, так еще кто-нибудь. Так почему бы и не мы? Да чего с ним разговаривать, сказал младший. Велели бы ему поработать, так у него бы и не встал. Смотри, он даже к газировке не притронулся. И правда, я совсем забыл о бутылке в моей руке. Она уже успела согреться. Не хочешь пить, так отдай мне, сказал средний полицейский. Я не пошевелился; тогда он, разозленный, сам подошел ко мне и взял бутылку. Сделал глоток и скривился. Терпеть не могу теплую газировку, язвительно сказал он и хотел вернуть бутылку мне, но я мог только смотреть на нее невидящим взглядом: мое сознание онемело так же, как недавно пальцы. Погоди-ка минутку, сказал старший. Нет нужды заставлять человека пить теплую газировку, когда кое-кому тут надо как следует подмыться. Он потрепал шпионку по колену, и при этом прикосновении она вернулась к жизни – вскинула голову и посмотрела на нас с такой жгучей ненавистью, что все мужчины в комнате должны были бы обратиться в курящуюся золу. Но ничего не случилось. Мы по-прежнему состояли из плоти и крови, так же как и она, и тогда полицейский, средний по возрасту, рассмеялся, зажал горлышко бутылки большим пальцем и сильно взболтал ее. Отличная идея, сказал он. Только вот липко будет!

Да, память – липкая вещь. Наверное, я тоже наступил на следы от той газировки, хотя позже трое полицейских вылили на шпионку и стол целые ведра воды, а потом вымыли шваброй пол. (Это я им велел, сказал упитанный майор. Им очень не хотелось убирать за собой, можете мне поверить!) Что же до шпионки, которая до сих пор лежала на столе обнаженной, она больше не кричала и даже не рыдала, но хранила мертвое молчание – глаза снова закрыты, голова закинута назад, спина выгнута. Отхлынув от нее, полицейские оставили порожнюю бутылку внутри утопленной по горлышко. Я там все вижу, сказал средний полицейский, нагнувшись и глядя сквозь донышко бутылки с пытливостью гинеколога. Ну-ка дай посмотреть, сказал младший, отталкивая его плечом. Ничего не видать, пожаловался он. Это шутка, кретин! – воскликнул старший. Не ясно, что ли? Да, очень плохая шутка, балаганная выходка из тех, что понятны на любом языке – во всяком случае Клод понял. Когда полицейские играли в доктора со своим самодельным расширителем, он подошел ко мне и сказал: просто чтобы ты знал. Я их этому не учил – бутылке, я имею в виду. Это их собственная инициатива.

Они были хорошими учениками, как и я. Они хорошо усвоили данный им урок, как и я, так что если бы ты все-таки сжалился и потушил лампочки, если бы ты все-таки сжалился и выключил телефон, если бы ты перестал мне звонить, если бы ты вспомнил, что мы когда-то были, а может быть, и остались, лучшими друзьями, если бы ты поверил, что мне не в чем больше признаваться, если бы корабль истории лег на другой курс, если бы я стал бухгалтером, если бы я полюбил правильную женщину, если бы я был более добродетельным любовником, если бы моя мать была не такой чудесной матерью, если бы мой отец поехал спасать чужие души не сюда, а в Алжир, если бы комендант не задался целью меня перекроить, если бы мои собственные земляки относились ко мне без подозрений, если бы они увидели во мне такого же, как они, если бы мы позабыли свой гнев, если бы позабыли о возмездии, если бы признали, что все мы игрушки в чьих-то руках, если бы мы не затеяли войну друг против друга, если бы некоторые из нас не называли себя националистами, или коммунистами, или капиталистами, или реалистами, если бы наши монахи не сожгли сами себя, если бы американцы не явились спасать нас от нас самих, если бы мы не развесили уши под их напевы, если бы русские никогда не называли нас товарищами, если бы Мао не брал с них пример, если бы японцы не учили нас превосходству желтой расы, если бы французы никогда не пытались нас цивилизовать, если бы Хо Ши Мин не был диалектиком, а Маркс – аналитиком, если бы невидимая рука рынка не держала нас за шиворот, если бы британцы взяли верх над мятежниками нового мира, если бы туземцы не сказали попросту “спасибо, не надо”, впервые увидев белого человека, если бы наши императоры и мандарины не сражались между собой, если бы китайцы не правили нами на протяжении тысячи лет, если бы они использовали порох не только для фейерверков, если бы Будды никогда не было, если бы Библию так и не написали, а Иисус Христос не стал приносить себя в жертву, если бы Адам с Евой до сих пор резвились под сенью райских кущ, если бы дракон-повелитель и королева фей не породили нас, если бы потом их пути не разошлись, если бы пятьдесят их детей не отправились со своей матерью-феей в горы, если бы пятьдесят остальных не отправились со своим отцом-драконом в море, если бы сказочный феникс действительно восстал из пепла, а не просто рухнул на нашу землю и сгорел на ней, если бы не было ни Света, ни Слова, если бы земля и небо так и не разделились, если бы история никогда не повторялась ни как фарс, ни как трагедия, если бы меня не ужалила змея языка, если бы я не родился, если бы моя мать не сменила своего единства на двойственность, если бы ты не требовал пересмотра моих произведений и если бы я избавился от этих видений – прошу тебя, скажи, тогда ты все-таки сжалился бы и позволил мне заснуть?

Нет, спать тебе нельзя категорически. Бессонница – удел всех революционеров, ведь они слишком напуганы кошмаром истории, чтобы спать, слишком озабочены мировыми проблемами, чтобы позволить себе забыться. Так сказал комендант, стоя надо мной, лежащим на матрасе, как микропрепарат на предметном стекле, и с легким щелчком, похожим на щелчок фотозатвора, я осознал, что эксперимент врача полностью удался. Я был расщеплен надвое: внизу истерзанное тело, а над ним, под сверкающим лампочками потолком, безмятежное сознание, отделенное от моей агонии невидимым гироскопическим механизмом. Таким образом, вивисекция, которой я подвергался, превращалась в нечто весьма интересное; тряский желток моего тела мерцал и переливался под клейким белком моего разума. С субъективной точки зрения меня пытали – это утверждало мое тело, но с объективной мне преподавали урок, и это понимал мой разум. В конце концов, учеба и наказание – практически одно и то же, и выбор здесь зависит лишь от того, кем ты себя считаешь, узником или учеником, или, как в моем случае, тем и другим вместе.

Это одновременно угнетало и возвышало. Я был непостижим даже для Сонни с упитанным майором, хотя они по-прежнему маячили на заднем плане моего хронического бодрствования, выглядывая из-за плеч комиссара, коменданта и врача, которые стояли вокруг меня уже не в халатах, комбинезонах и защитных очках, а в желтой военной форме с красными нашивками, соответствующими их рангу, и пистолетами на поясе. Внизу находились просто люди и призраки, я же был сверхъестественным Святым Духом, ясновидящим и яснослышащим. В этой отрешенной манере я наблюдал, как комендант опускается на колени, медленно протягивает руку к моей недочеловеческой половине и легонько нажимает указательным пальцем на мое открытое глазное яблоко – прикосновение, от которого мое бедное тело вздрагивает.