Шотландия: Путешествие по Британии - Генри Воллам Мортон

По всей нашей стране — в Англии, Шотландии и Уэльсе — разбросано множество подобных памятников. Большая часть из них — безликая штамповка дежурных комитетов; попадаются и отдельные творения, изготовленные с любовью талантливыми мастерами. Но ни один из этих памятников не трогает душу так, как дингуоллский монумент. По сути, это единственный в Великобритании военный мемориал, созданный непосредственно солдатами как выражение их личной боли. Грубый каменный крест был установлен на чужбине, где никто, кроме горстки крестьян, не мог его видеть. Французы каждый день проходили мимо памятника и, возможно, рассказывали своим детям о шотландских солдатах, которые когда-то ушли сражаться под Камбре.

Мне видится абсолютно правильным, что этот крест сейчас находится в краю Сифортов. Я верю, что жители Дингуолла, имеющие все основания гордиться этим памятником, постараются сохранить его в веках.

Дорога проходила неподалеку от Кромарти-Ферт, где можно было рассмотреть несколько серо-стальных эсминцев, стоявших на якоре. Далее дорога убегала к Олнессу и Тэйну, чье имя представляет собой искаженное норвежское «тинг» — место для собраний. Между прочим, название «Дингуолл» тоже получилось в результате искажения норвежского слова «тингвалла», то есть площадка для собраний. В этой части Шотландии вообще сохранилось множество следов скандинавских поселений. Чем дальше на север, тем меньше чисто гэльских названий. Их сменяют такие имена, как Дибидейл, Амат, Лэнгуэлл, Кэдболл и Кулбо. Все они остались нам в наследство от безвестных пиратов-викингов, которые столетия назад приплывали сюда на своих длинных хищных челнах. Они использовали устья рек и морские заливы для проникновения на шотландскую землю. Но гэлам, похоже, удалось закрепиться на вершинах холмов. Во всяком случае, в географических названиях Росса гораздо чаще встречаются гэльские «бены», чем скандинавские «сгурры».

Возле Бонар-Бриджа я распрощался с графством Росс-и-Кромарти и вступил на территорию Сазерленда. Некоторое время дорога следовала по самому краю Дорнох-Ферта, затем удалялась от побережья и снова к нему возвращалась. Если вам когда-нибудь доведется следовать этим путем, обязательно отыщите развалины старой мельницы под названием Спиннингдейл. Примерно в полумиле от них сойдите с дороги, опуститесь в заросли мягкого папоротника и посмотрите на юг, поверх Дорнох-Ферта. В Шотландии немало чудесных пейзажей, где зеленые холмы сочетаются с голубой морской гладью. Но вид, открывающийся с этой точки, по праву может считаться одним из лучших. Вы увидите дорогу, по которой пришли — поскольку она совершает петлю и тянется вдоль северного берега залива; а на юге перед вами открывается величественная панорама Россширских холмов. Возможно, дело в каких-то особенностях освещения, но мне подумалось, что нигде в Шотландии я не видел такой голубой воды, как в Дорнох-Ферте. Покрытые папоротником склоны холмов плавно спускаются к заливу, они служат отличным фоном для густых сосново-березовых зарослей. На противоположном берегу залива тоже стоят холмы, окрашенные во все оттенки голубого и коричневого — цвета здешней осени. А за ними виднеются новые холмы, еще более угрюмые и дикие. И эта нетронутая, безлюдная красота простирается до самого Бен-Уайвиса — многие квадратные мили оленьих заповедников, где можно бродить неделями и не встретить ни единой живой души.

Я вглядывался в голубые воды залива, где подводные течения отмечались более темным, почти фиолетовым цветом. И мне пришло в голову, что в нашем сознании определенные области Шотландии прочно связываются с именами великих людей. Так, говоря о Бордерс, шотландском Пограничье, мы неминуемо вспоминаем Вальтера Скотта; дух Бернса витает над юго-западным побережьем; в Гэллоуэе чаще всего вспоминают Клаверхауса, на западе — принца Чарльза, а Марию Стюарт — в Эдинбурге. Кажется, будто вся страна поделена на части, и каждая из них персонально принадлежит своему герою. Их имена напоминают мне маленькие флажки, навечно пришпиленные к карте Шотландии — вроде тех, которыми военные стратеги отмечают ход сражений. И вот, стоя посреди сурового края оленьих лесов и затерявшихся в них рек, сумрачного края, где плещется изумительно-голубая морская вода, я вспомнил еще одного великого шотландца — возможно, самого совершенного рыцаря в долгой и славной истории страны. Имя этого человека не связано с каким-либо конкретным географическим регионом. Память о нем живет здесь и там — по всей Шотландии. Вы, вероятно, уже поняли, что я говорю о великом Монтрозе. Этот человек был сыном своей дикой страны: она породила его, сформировала его личность и в нужный момент призвала. Наверное, потому я и вспомнил Монтроза, стоя над заливом Дорнох-Ферт, протянувшимся до самого Кайл-оф-Сазерленда и вересковых пустошей вокруг Карбисдейла.

Мне хочется задать вопрос: если бы в наших силах было остановить ход времени — хоть ненадолго, на считанное число лет — и отвести жестокие удары судьбы от чьей-то головы, то кого бы вы, уважаемый читатель, облагодетельствовали своим милосердием? Я бы не задумываясь выбрал Монтроза. Я бы пришел на помощь этому человеку, пока он скитался по здешней глухомани, и уберег бы его от алчных рук лэрда Ассинта — этого гэльского Иуды, единственного горца, который пошел на предательство ради золота. Я бы подарил Монтрозу несколько лет жизни, дабы он мог заглянуть в будущее и собственными глазами увидеть, как с приходом Стюартов воплотятся в жизнь его идеалы — все, во что он верил и за что боролся. Правда, боюсь, Карл II в роли короля изрядно разочаровал бы Монтроза. В любом случае, подобный эксперимент оказался бы чрезвычайно интересным. Пользуясь правилами этой безобидной игры — «что было бы, если бы», — берусь утверждать, что великий Монтроз оказался бы весьма неудобным (и неприятным) лицом при дворе Веселого короля.

Мне известно, что некоторые историки склонны рассматривать ту войну, в которую ввязался Монтроз — в которой он все поставил на кон и все потерял, — прежде всего как схватку между ковенантерами во главе с герцогом Аргайлом и их исконными врагами из клана Кэмпбеллов. И пусть их! Подобная позиция нисколько не умаляет роли и значения такой фигуры, как Монтроз. Я по-прежнему считаю: неизменное чувство долга и верность принципам, само поведение в ходе сражений — все это возвышает Монтроза не только над его окружением, но и ставит на голову выше всех прочих фигурантов многовековой шотландской истории.

Вот что пишет полковник Джон Бьюкен, автор замечательной биографической книги «Монтроз»:

Любой, кто пускается в непростое путешествие по страницам шотландской истории, неизбежно сталкивается с призраком этого человека. Мы видим его в парадных одеждах, тех самых, что ослепляют нас на его портретах; видим длинное породистое лицо северянина, густые брови и непроницаемые серые глаза. Этот человек размышляет над судьбами своей страны, болеет и мучается ее проблемами — в то время как все остальные извлекают из них выгоды. Придя к каким-то умозаключениям и выработав план — порою отчаянный, невыполнимый, он немедленно приступает к его исполнению, демонстрируя одновременно и решимость зрелого мыслителя, и энтузиазм горячего мальчишки. Мы видим его в пылу схватки: горячечный румянец на щеках, в глазах горит юношеский задор, но губы при этом плотно сжаты. Мы видим его в кругу друзей: он легко завоевывал людские сердца умом и тактом. Он предстает перед нами в мгновения триумфа и в горькие минуты неудач: безразличный к собственной судьбе, он неуклонно стремится к достижению своих целей, к воплощению мечты. Говоря словами Китса, он нес «ужасный жар в душе, подобный невыносимому бремени вечности». Он всегда был чрезвычайно человечным — можно сказать, являлся человеком в высшей степени. Ведь сомнительно, чтобы отряд Аласдера[17]последовал за пустым мечтателем и прожектером. И в самом конце жизни, когда на него обрушился последний удар судьбы, он не роптал, не выказывал страха. Четко и разумно проводил он линию защиты. Когда же судьи отвергли его доводы и приговорили к позорной смерти, он принял приговор смиренно и с достоинством — ибо знал, что людям свойственно ошибаться. Толпа, бушевавшая на улицах Эдинбурга, при его появлении впадала в благоговейное молчание. Недоброжелатели приписывали сей факт его аристократическому виду и богатым одеждам, но мы-то знаем, что люди были потрясены чистотой и внутренним светом, который излучала его душа.