Правила одиночества - Самид Агаев

В учебке таким был коллега Джумабаева, младший сержант Невакшонов — он мог бодрствовать сутками, но если засыпал — поднять его не было никакой возможности. Как-то раз на подъем явился сам командир роты, никогда не улыбающийся капитан Пастернак. Он прошелся по казарме — вероятно, с целью приструнить обнаглевших дембелей, которые после подъема не спешили покидать свои койки. Как ни странно, ни одного дембеля ему не попалось, зато он обнаружил спящего после дежурства Невакшонова и попытался разбудить его. Как он ни тряс бедолагу, тот не реагировал, а только матерился спросонок. Тогда капитан подозвал дневальных и велел опрокинуть на сержанта бак с питьевой водой, стоявший у входа, что они и сделали с превеликим удовольствием.

Несмотря на то что Литвинов водку не пил — был в завязке, — служебного рвения не проявлял. Все осталось неизменным. Каждый занимался своим делом.

На «точке» текла неторопливая размеренная жизнь. Ислам целыми днями торчал на позиции, глазея по сторонам. Где-то в этих местах в средние века правитель Азербайджана, атабек Узбек, спасаясь от преследования хорезмшаха Джелал-эд-дина, умер от горя, узнав о том, что его жена добровольно вышла замуж за его врага.

Иногда Ислам ловил себя на том, что в его теперешнем существовании было что-то нереальное. Он сидел в одиночестве среди пушек, целящих в стороны вероятного противника. Окрест лежали холмы и средней величины горные вершины. Изрядную часть горизонта заслонял окутанный синей дымкой Арарат. Недвижный, звенящий цикадами воздух и огромное небо над головой.

Впоследствии этот пейзаж вспомнился Исламу, когда он прочитал первую публикацию стихов Бродского в журнале «Знамя». Стихи назывались «Назидание» и заканчивались словами:

Когда ты стоишь один

на пустынном плоскогорье Азии,

окутанный бездонным куполом неба,

и смотришь, как пилот

или ангел разводит в небе свой крахмал,

и чувствуешь, как ты мал.

Помни, что Пространство, которому,

казалось бы, ничего не нужно.

Нуждается сильно во взгляде стороны,

в критерии пустоты,

и сослужить эту службу способен только ты.

В один из таких дней Ислам, дремавший на лафете, увидел сквозь полуоткрытые глаза птицу, которая, описав круг над позицией, вдруг обронила перо. Ислам наблюдал, как оно, кружась, падает на землю, и только когда оно достигло земли, спохватился — подумал, что, возможно, это знак свыше. И что его нужно непременно найти. Он поднялся и сбежал вниз по склону, к месту, где упало перо, но, сколько он ни искал среди пожелтевших, высохших стеблей ковыля, найти перо счастья ему не удалось. Слишком долго медлил. Тогда расстроенный Ислам спустился к столовой.

На склоне рядом с ней расположилась группа свободных от нарядов солдат. Они лежали, подстелив под себя бушлаты, нежась под лучами осеннего солнца. Подойдя ближе, Ислам прислушался к разговору. Бойцы издевались над Радецким, сутулым парнем из Липецка. До боевого дежурства Радецкий две недели работал в штабе, переписывал документы. Там у него завязался роман с солдаткой, вольнонаемной связисткой. Он был единственный из всей батареи, кто близко общался с женщиной, ему страшно завидовали и поэтому не упускали случая поддеть его. Радецкий был человеком добродушным, на шутки реагировал улыбкой.

Когда Радецкий вечерами прогуливался с девушкой по дороге, вся батарея, взобравшись на забор, следила за ними, боясь пропустить момент, когда они начнут целоваться.

Однако судьба Радецкого беспокоила не только сослуживцев: отеческую заботу проявил о нем и комбат, заявив, что не позволит вверенному его заботам солдату совершить необдуманный поступок (намерения у Радецкого были самые серьезные). Угрозу свою Мотуз выполнил при первой же возможности, отправил безнадежно влюбленного парня на Дальний Восток. Там как раз намечалась очередная заварушка с китайцами. В то время поступок комбата казался жестоким, но скорее он был прав. Радецкий у Вали — так звали девушку — был не первым возлюбленным, а если называть вещи своими именами, до Радецкого Валя путалась с кем попало… О том, что его ожидает, он еще не ведал и пребывал в благостном состоянии человека, ненадолго разлученного с любимой.

На счастье всей батареи, Мотуз находился в отпуске, иначе все свободные от службы солдаты убирали бы сейчас территорию. И ничего, что кругом были холмы — убирали бы холмы. У комбата была патологическая страсть к наведению порядка — руками солдат, разумеется. Все время что-то подметали, белили, мыли. Он очень любил давать проштрафившимся солдатам заведомо невыполнимые задания — для того, чтобы наказать дважды, второй раз уже за невыполнение первого приказа.

Так случилось в Абхазии, тем летом, когда Ислам попал в госпиталь. Ночью Мотуз пошел проверять посты и застал одного из солдат спящим. По большевистскому правилу круговой поруки все дежурившие в ту ночь на следующее утро в наказание должны были бежать кросс с вещмешками за спиной. По иезуитскому замыслу комбата солдаты собственноручно наполнили мешки морским песком. Сам Мотуз ехал сзади на «Урале», контролируя процесс. Сержант Егоров продырявил пальцем свой вещмешок, чтобы из него сыпался песок. Но комбат заметил эту уловку и заставил его заложить дырку газетой. Передавали слова одного старого абхазца, сидевшего на лавочке возле своего дома, который был свидетелем этой кавалькады:

— За что вас так, синок?

— За то, что спали, — бросил на ходу Егоров.

— Ай, фашист, — воскликнул старик и погрозил водителю «Урала» резной палкой.

Впрочем, Мотуз иногда сам попадал впросак — в тех случаях, когда солдатская смекалка превосходила его изощренный ум. Как-то он приказал двум старослужащим побелить за один день забор вокруг батареи. Один из них, кстати, был все тот же Егоров. Длина забора была более 500 метров. Ребята управились с этим до обеда, приспособив для побелки не общипанные кисти, а солдатские алюминиевые миски: черпали ими растворенную в воде известь и, как сеятели, швыряли на забор, а сильный ветер еще больше увеличивал площадь покрытия.

Ислама Мотуз невзлюбил с самого начала. Причиной этому было следующее обстоятельство. Учебку Ислам закончил специалистом по дизельным электростанциям. Звучало это громко, но в действительности Ислам в них ни черта не смыслил, так как полгода их заставляли заниматься чем угодно, кроме занятий. Курсанты скоблили стеклышком пол в казарме, мыли на кухне посуду, убирали снег, заготавливали для части дрова, разгружали цемент, кирпичи, тяжелые бочки. Когда Ислам прибыл в действующие войска, выяснилось, что ему предстоит обеспечивать электричеством пушки на боевом дежурстве. Он зашел к комбату в канцелярию и честно признался, что в этой технике он не разбирается. Честностью бойца Мотуз поначалу остался доволен, но когда выяснилось, что заменить Ислама некем, он почему-то на него разозлился и приказал в короткий срок освоить технику.

Технику Ислам освоил быстро: постоянная угроза гауптвахты и отборный мат сделали свое дело. Но комбат, видимо, решил, что Ислам хотел сачкануть, и все время искал повод, чтобы придраться к нему. «Точка», на которой зенитная батарея несла боевое дежурство, примыкала непосредственно к территории части — несколько зенитных пушек, поисковый радиокомплекс «ПРК», станция питания орудий «СПО», вотчина Ислама, блиндаж и наблюдательная вышка — очень удобная вещь в данном случае — начальство всегда видели издалека. За каждым боевым «расчетом» была закреплена территория для уборки. Ислам не входил ни в какие расчеты, был сам по себе боевая единица. В этом было много положительного: к примеру, не ходил в наряды, поскольку его некем было заменить. Его не могли посадить на гауптвахту, как это случилось на зимних стрельбах в Кировабаде, когда Ислам дал сдачи старшине Алиеву, вздумавшему ударить его, курившего в строю. Но территорию приходилось убирать одному, в отличие от «расчета», который состоял из пяти человек.