Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

Дедушка был Ноахом-Менделем Мееровичем (или Меировичем), а отец, родившийся под именем Даниэл-Мордхе, приобрел негромкую литературную известность как прозаик и драматург Марк Наумович Даниэль. Творческий псевдоним отца стал фамилией сына, которого звали Д. уже и в школе, и в армии, куда он был призван в феврале 1943 года.

Служить сначала телефонистом, потом автоматчиком Д. пришлось полтора года: в августе 1944-го он, пройдя за эти месяцы Украину, Бессарабию, Румынию, Литву и Восточную Пруссию, был тяжело ранен и — с искалеченной правой рукой, с медалью «За отвагу»[908] на гимнастерке — после долгих месяцев в госпиталях демобилизован. А дальше в 1946 году поступил на филологический факультет Харьковского университета, позже перевелся в Москву на заочное отделение филфака в областном пединституте.

В 1950 году Д. женился на своей харьковской однокурснице Ларисе Богораз и вместе с нею около четырех лет преподавал русский язык и литературу в Калужской области, пока не удалось найти место учителя в московской школе. И вот там-то — мелочь, но знаковая — ему весной 1956-го доверили, — как рассказывает его ученица Л. Панн, — на собрании педколлектива зачитывать секретный хрущевский доклад XX съезду[909]. Я, — вспоминает Д., —

стал читать. Это было очень трудно. Я все-таки принудил себя не оглядываться на дверь в самых пикантных местах, но заставить себя не понижать голос я не сумел. Это было сильней меня. Мне был 31 год, и лет двадцать я прожил под барабанную дробь казенного восторга, а уж проговаривать вслух какие-то вещи «против» я просто не умел[910].

И кто знает, тогда ли уже пришел ему в голову замысел крамольного рассказа «Руки» или судьбоносной оказалась дружба с молодым филологом А. Синявским, который, по легенде, чуть ли не взял его на слабó, сказав однажды: «Нам с тобой надо спасать русскую литературу»[911]. Но так либо иначе, зарабатывая после ухода из школы себе на хлеб («Он был образцово беден»[912], — свидетельствует Л. Панн) переводами с языков народов СССР, Д. стал писать прозу — сначала в стол, потом — и опять же по инициативе и при посредничестве А. Синявского — для передачи через Э. Пельтье-Замойскую на Запад.

Не мог молчать или, — как сказано будет в одном из его стихотворений из неволи, — «тайно жаждал опалиться»? Какая разница, если Николай Аржак уже родился и под этим именем, начиная с 1958 года, в эмигрантских изданиях станут появляться опасные тексты, а в 1962–1964 годах пойдут и книги.

Написано Н. Аржаком совсем немного: две маленькие повести и два рассказа; «рассказ „Руки“, — заявит он на судебном процессе, — написан примерно в 1956–58 годах, точно я вспомнить не могу. „Говорит Москва“ написано в 1960–61-м, „Человек из МИНАПа“ в 1961-м, „Искупление“ в 1963 году».

Вот и все, но этого было достаточно, чтобы его, как и Синявского-Терца, принялись усердно вычислять, и — рассказывает А. Даниэль, —

конец веревочки стал отчетливо просматриваться уже с начала 1965 г. Несколько месяцев подряд наша собака Кэри лаяла на «случайных прохожих», околачивавшихся под окнами (мы жили на первом этаже). К соседу по коммуналке, милейшему старичку Павлу Ильичу Егорову, приезжали непонятно откуда взявшиеся родственники, которые зачем-то целыми днями сверлили стены; перед смертью сосед признался моей матери, что это были вовсе не родственники.[913]

Да и написанное Д. уже в Лефортовской тюрьме стихотворение «1965-й год» говорит о «бесконечном ожиданье», а заканчивается строкой: «Пускай войдут и заберут».

А. Синявского, как известно, забрали 8 сентября 1965 года на троллейбусной остановке у Никитских ворот. Д. же в это время был в Новосибирске, где пытался наладить вконец испортившиеся отношения со своей переехавшей туда женой. Его вызвали в местное управление КГБ и после трех дней интенсивных допросов велели убираться в Москву, где 12 сентября на выходе из Внукова, собственно говоря, и взяли.

Дальнейшее всем известно: несколько месяцев следствия, громогласный ор советской общественности на собраниях и в печати, полуоткрытый судебный процесс 10–14 февраля 1966 года и приговор — А. Синявскому семь, а Д. пять лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Пошла жизнь лагерная, и если у А. Синявского, — по его воспоминаниям, — она протекала относительно мирно, то Д. оказался арестантом беспокойным, и мытарили его, что называется, по полной[914]. Хотя, нет худа без добра, на Лубянке и в Лефортове сразу же после ареста, а потом и в Дубравлаге он стал вдруг писать стихи, и они при его жизни были собраны в сборник «Стихи из неволи» (Амстердам, 1971)[915], и стоит внимания, что, выйдя в сентябре 1970 года из Владимирской тюрьмы, он ни к стихам, ни к художественной прозе более уже не возвращался. Так что единственной его книжкой в доперестроечном СССР можно считать (или не считать) историческую повесть для детей «Бегство» об Иване Свешникове, пушкинском «Ветошкине», тираж которой подгадал в аккурат к аресту и был, разумеется, уничтожен[916].

Членством в Союзе писателей он так и не оскоромился. Продолжал — и первые два-три года в Калуге, пока его, преступника с неснятой судимостью, не впускали в Москву, и потом, уже в столице — переводить стихи: и средневековую поэзию Востока, и шотландские народные баллады, и В. Скотта, и Дж. Байрона, и Т. Готье, и грузинских, армянских, азербайджанских лириков… Беда в том лишь, что, — как говорит Д. Самойлов, — «он был наказан, но не прощен»[917], так что под своим именем ему не разрешали печатать и переводы. Поэтому в ход шел псевдоним «Ю. Петров», «навязанный ему, — как говорит А. Даниэль, — госбезопасностью», и то

время от времени, когда КГБ считал, что Даниэль ведет себя не так, как должно, двери издательств перед ним закрывались. В этих случаях на помощь приходили друзья: Булат Окуджава и Давид Самойлов, с которыми он был знаком еще до лагеря, но близко подружился уже после освобождения, одалживали ему для переводов свои имена[918].

Осталось сказать лишь о гражданской позиции и гражданском поведении Д. в последние десятилетия его жизни. Ведь, — еще раз процитируем А. Даниэля, —

в первые годы после освобождения некоторые ожидали от Юлия Даниэля, что он, герой самого известного политического процесса в новейшей советской истории, станет теперь активным общественным деятелем, включится в напряженное противостояние диссидентов и властей.

Однако

он вежливо, но твердо отклонял всякого рода посягательства на свою независимость. К общественной активности других проявлял сдержанный интерес, не позволяя себе ни осуждать, ни одобрять ее. <…> Сам же Даниэль диссидентом так