Крокозябры - Татьяна Щербина

— Я проживу шестьдесят три года.

— Почему?

— Потому что моя мама, твоя бабушка, прожила шестьдесят три года.

Логика была неубедительной, но так и произошло.

На салоне «парапси» я, впрочем, думала не о маме. Вернее, вспоминала о разном, но языки пламени держали внимание на себе. Так и подмывало подойти к какой-нибудь кабинке, возле которой раздавали многообещающие листовки, заплатить денежку и спросить: «Как там Мешан? Когда позвонит?» Но я шла мимо и так дошла до конца, ни к кому не обратившись. В конце гадательного ряда не в кабинке, а перед ней сидел без всяких листовок молодой человек. Может, лет двадцати пяти. Гадатели — они же в возрасте, чаще женщины и вида соответственного — как в театральных костюмах. Этот был одет просто, казался погруженным в себя, но почему-то со мной заговорил. Ни с чего, вдруг.

— Вы писатель, — сказал он, — но это другой алфавит, кириллица. У вас есть сын, у него светлые глаза, и он религиозный. Но он другой религии, чем вы.

Это была сущая правда. Только сына я не видела давно, он вместе с отцом уехал в Израиль, сын был для меня темой болезненной, и я гнала ее. Мне стало досадно, что молодой человек говорит сейчас о нем, а не о главном.

— Вы уедете из Франции, — продолжил молодой человек, — вы не будете здесь жить.

Это заявление было возмутительным: я только получила все документы, обожала Париж, жизнь налаживалась, и я собиралась поселиться здесь навеки.

— Во всяком случае, добровольно я отсюда не уеду. — Ни в чем я не была сейчас уверена так, как в этом.

Он настаивал:

— Уедете, причем совершенно добровольно. Кто-то из ваших близких очень тяжело болен, — довершил он.

«Это и вовсе общие слова», — отметила я про себя. «Кто-то из близких», а мало ли кого можно так назвать, всегда может оказаться нездоров. У меня же в студенческие времена был опыт общения с «парапси» и ясновидящими, я даже собиралась сделать изучение ясновидения своей профессией, так что меня было не провести. Да, именно так высокомерно я, бедная сиротка, и думала: «Меня не провести». Молодой человек протянул мне свою визитную карточку, его звали Дени.

Раздосадованная тем, что Дени ни слова не сказал о Мешане, я двинулась дальше по залам, как вдруг в толпе снова пересеклась с ним. «На самом деле у вас сейчас нет других проблем, кроме здоровья вашей матери», — выпалил Дени, будто отвечая на мой немой вопрос. Через две недели мне позвонила из Москвы мамина подруга, которая навещала ее почти каждый день: мама умерла. Я собиралась лететь сразу же, но подруга позвонила еще раз и сказала, чтоб я немного повременила. Я не понимала, да я вообще уже ничего не понимала, но для убедительности мне позвонил и мой ближайший друг, который тоже часто наведывался в больницу. И он попросил меня приехать чуть погодя, через недельку, к похоронам.

— Понимаешь, хирург, тот самый, умер от разрыва сердца прямо в отделении, на работе, спустя пару часов. Панихида будет в один день, в одном морге.

— Как? Этот пышущий здоровьем жизнелюб умер?

— Да, и есть в этом что-то мистическое, — сказали мне оба, и мамина подруга, и мой друг.

Подруга жаловалась, что отвратительно себя чувствует, прямо умирает, и кажется ей, что мама хочет кого-то забрать с собой, видимо, ей одной страшно, и лучше бы мне быть пока поодаль. Так вот что говорила цыганка: в 1939 году мама тяжело болела и чуть не умерла, а умерла вот в 1993-м. Я то понимала, то не понимала, что произошло. В обоих случаях земля уходила из-под ног, удалялась, оставался торчащий осколок — скала, на вершине которой, на узком пятачке, была я. А пятачком этим был Мешан.

В тот же день Мешан вернулся с каникул. Веселый, довольный. И отдал мне ключи. У него был комплект ключей от каморки Оболтуса. Сказал, что должен меня оставить: жена вернулась с твердым намерением засесть в резиденции, где должен быть и он, иначе она все расскажет его начальству, его отзовут, дочери проклянут, в общем — не может он. Я стала умолять его оставить себе ключи. Потому что если у него ключи — это надежда. Надежда на продолжение жизни, иначе, если нет пятачка, я упаду со скалы. Я перестала есть, совсем. Никакой кусок не лез в горло. Мешан передумал и прибежал уже на следующий день. Из его рук я поела. Потом он снова понял, что у нас нет будущего. Потом, что будущего нет без меня. Я опять поела. Приехал на побывку к родителям Оболтус. Застал Мешана, после высказал мне свое презрение: «И ты туда же, нашла себе старого козла». А он всего-то и был старше на пятнадцать лет, и лысина его с пушком казалась мне самой красивой прической на свете. Оболтус же в Москве нашел себе сердобольную ровесницу, переехал к ней жить, она его кормит, потому что работы в Москве нет, никому больше не нужны стихи, на которые он очень рассчитывал, никто не хочет изучать французский язык. В общем, если я собираюсь оставаться в его каморке, отныне я должна ему платить арендную плату.

Днем я держалась, а ночью не могла оставаться одна дома. Французские поэты, которых я переводила за стипендию, оказались очень добрыми: они по очереди приходили ко мне на дежурство — ночевать. На одну ночь никого не нашлось, и я прогуляла ее на улице, до рассвета. «Непонятно, — говорили поэты, — на улице реально опасно, ночью там одни бомжи, маньяки, наркоманы и нелегальные иммигранты. Могут ограбить, изнасиловать и даже зарезать. Дома же замки, замки, замки…» Я не боялась людей, замки мне были сейчас нужны только для того, чтобы Мешан держал у себя ключи. Просто когда я была одна, после полуночи мне становилось трудно дышать, развивалась настоящая асфиксия. В моем измерении возникала пробоина, и в нее втекали другие миры, с которыми я не умела совладать.

Прошли шесть дней, на седьмой я вылетела в Москву. Когда и как вернулась — не помню.

В апреле жизнь похорошела. Мешан приходил каждый день, говорил, что все обдумал: если он мечтал обо мне всю жизнь, не откажется же он теперь от своего счастья? Вдруг исчез. Я позвонила, он взял трубку и сказал: «Вы ошиблись номером». Потом стоял на коленях, просил прощения, объяснял, что приехали дочери, что все очень сложно. И все же 1 мая, в свой день рождения, он пришел в каморку с чемоданами — будем жить вместе. На нем не было обручального кольца — жена сняла и спустила в унитаз. Так мы и зажили, я по привычке выступала там и сям, Мешан меня сопровождал, и только в этом для меня оставался смысл выступлений. Мешан вдруг становился злым. Говорил, как страдает его жена, чего мне, конечно, не понять, потому что я советская, а у советских нет души. Или вдруг взвивался в ресторане: «Вот официантка работает, а ты не работаешь, ты тунеядка». И говорил, что его мечта — это богатая женщина.

— Если б ты была не русской — кем угодно, но не русской, — не было бы проблем. С русской я жить не могу. Холодная война кончилась, но тем не менее. Тебя завербует КГБ, будет шантажировать твоим отцом, например, — и завербует.

В другие моменты он проклинал свою работу, говоря, что с юности любил только литературу и искусство и хотел бы жить как я, но пошел по стопам своего отца и старшего брата, и теперь никуда не денешься.