Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина

…убьет. Он уже говорит о ней, как о мертвой…

Сама виновата.

— Конечно, ты сама виновата, — он взял Ольгерду за руку и поцеловал раскрытую ее ладонь. — Кто ж еще? Сидела бы тихо, глядишь и…

…и все равно он убил бы…

— Увы. Не я такой. Жизнь такая… у меня скоро все изменится. Уже меняется. И мне, как понимаешь, не нужны те, кто способен этим переменам помешать. Что же касается матушки, то, боюсь, она слишком меня любит, чтобы не лезть в мою жизнь. Представляешь, вчера она обыскала мои вещи… перебрала якобы. Искала те, что я не ношу, якобы для благотворительного общества. Но мы с тобой прекрасно знаем, что дело не в благотворительности, что ты ее разбередила… приговорила. Не стыдно?

— Я…

— Ты все равно прыгнешь, Герда. Всего-то и осталось, один шаг… внизу мостовая… и ограда… постарайся не налететь на прутья. Все же мучительной смерти я тебе не желаю.

И закололо вдруг в груди. Ольгерда живо представила, как холодный металл пробивает ее тело.

— Ты…

— Никто ничего не поймет, дорогая… у тебя ведь такая тяжелая жизнь… князь дал отставку. В театре на твое место нацелилась молоденькая, того и гляди попросили бы уйти. И что тогда? Немолодая. Никому ненужная… а ты всегда склонна была к излишней поспешности.

— Я не…

— Спрыгнешь. Куда ты денешься. А теперь, уж прости, мне пора…

Он вытащил из-за пазухи перчатки, те самые, неосмотрительно оставленные в доме тетки, и, подвинув Ольгерду, перегнулся…

…высоко.

Этаж четвертый, и мостовая — камень голый, о который она разобьется, если, конечно, и вправду на ограду не угодит…

— Вот так, — Анджей бросил перчатку. — Не сопротивляйся, дорогая… ни к чему это…

…она слышала, как хлопнула дверь. Возиться с ключами и запирать дорогой братец не стал. И одна, Ольгерда явственно осознала, что вот-вот умрет.

Теплый подоконник.

Солнышко в лицо.

Ветер зовет полетать. Ей же хотелось? Всегда хотелось, чтобы бегом и по облакам, до самой радуги… неужели позабыла она детские свои мечты?

Нельзя так.

Нехорошо.

— Нет, — Ольгерда вцепилась в подоконник и задышала глубоко, тяжко. — Я не поддамся!

Если разговаривать, то становится легче, пусть и ненадолго, но… ей ведь надолго и не надо. Постоять немного.

Слезть.

Вернуться в кровать. Послать за доктором. Доктор поможет… неужели средь всех пилюль и зелий не сыщется нужного? И к воеводе… Себастьян, пусть и раздражен был, но не бросит… не такой…

…радуга под ноги.

Мост хрустальный. Ну же, Ольгерда, не медли. Потрогай. Он ведь настоящий. Он для тебя построен, чтобы смогла подняться к самым облакам и еще дальше… куда?

Туда, где ждет волшебный замок.

И станет она королевой…

…в детстве ведь хотелось. В детстве было легко, ни сомнений, ни страхов. И она в жизни не стала бы медлить, взбежала бы скоренько.

Нет.

Обман. Морок. И надо взять себя в руки. Найти силы…

…ветерок играет… ветерок доносит звуки музыки. Послушай, нет ее чудесней. Ноги сами готовы пуститься в пляс. Так стоит ли противиться?

Она заплакала, понимая, что сил ее малых не хватит, одолеть колдовство.

И ногу подняла, почти смиряясь с незавидной участью. И только крепче впилась в раму… и позвать на помощь? Но кто придет? Никого нет.

Она одна.

Опять.

…ее снесло с подоконника, и мост исчез. А Ольгерда поняла, что лежит на полу, и что больно ударилась об этот пол спиной и затылком, и что эта боль, испытанная здесь и сейчас, возможно, лучшее чувство.

Она рассмеялась.

Расплакалась.

Позволила себя поднять и сама, вцепившись уже в пропахший табаком кашемир, разревелась от счастья и облегчения. Жива!

— Ну буде, буде, — Порфирий Витюльдович гладил невестушку по всклоченной голове. — Буде… что ж ты удумала-то, горе мое?

— Я не… я не хотела…

Ольгерда боялась смотреть в сторону окна, которое все еще манило радугой и обещанием абсолютного счастья.

— И то верно, не хотела. Родственничек твой расстарался?

Порфирий Витюльдович усадил Ольгерду на стульчик. Плеснул ей водицы из графина и сам напоил, заботливо придерживая стакан.

— Доктора кликнуть? И воеводу, мыслю?

Она кивнула.

— Шаль… подай, пожалуйста… я выгляжу отвратительно, да?

Он не стал отвечать, но шаль накинул, а следом и свою пелерину, которая была шито преотвратительно. Ему подобные фасоны не идут, иные надобны.

Меж тем Порфирий Витюльдович огляделся.

Прошелся по комнате, и Ольгерда вдруг вспомнила, что не прибрано. Лежит в углу платье… вчера как приехала, как сняла… не помнит. А оно мятою тряпкой. Чулки.

Юбки.

Воротничок содран, что крыло бабочкино кружевное…

…щипцы для завивки.

…на столике вовсе пудреница опрокинулась… ленты, броши и банты… кто в шкатулку заглянул? Известно, кто… искал драгоценности?

Сволочь.

И мелочью не побрезгует. Да только не будет ему мелочи и ничего-то не будет, Ольгерда озаботилась отписать все свое имущество малое — перечень она тоже составила найподробнейший — монастырю.

Как чуяла.

Пусть помолятся за душу ее грешную, если вдруг…

Порфирий Витюльдович только крякнул, на этот беспорядок глядючи. А вот на полке с альбомами задержался. Признаться, снимков у Ольгерды имелось немало, иные хороши, другие не очень, но все ж не выкидывать…

Поклонникам дарить — самое милое дело.

Недорого.

А если еще подпись…

— Экая ты… — он вытащил один, на котором Ольгерда была в облачении греческой царицы.

Трагичная роль.

А платье прелестное, из шелкового чехла и газовой накидки. Чехол облегал фигуру змеиною кожей, а газ придавал таинственность… пояс золотой.

Позолоченный.

Украшения массивные.

Грим… да, Ольгерда была хороша.

— А это твой сродственничек? — снимок Порфирий Витюльдович вернул, доставши иной, старый, который невесть как затесался в театральные. Его еще в студии делали, куда тетушка Ольгерду свела, аккурат накануне побега.

Студия была тесной и дрянной.

Пахло там нехорошо. И темно. И грязновато. Но тетушке хотелось и портрет семейный, и сэкономить. Портрет вышел так себе.