Вот я - Джонатан Сафран Фоер

> "Лучше меня".

> Верно.

> В общем, я хотел тебе сказать, как там это принято искренне говорить, — "соболезную твоей утрате".

> Не верю в искренние соболезнования.

> Желаю меньше переживать. Так пойдет?

> Как ты меня нашел?

> Точно так же, как ты нашел бы меня, если бы искал. Ничего сложного.

> Я не знал, что ты есть в "Иной жизни".

> Я тут раньше целыми днями просиживал. Но в этой роще не был ни разу.

> Я тоже ни разу, в этой роще.

> Тебе нравится, когда люди без причины повторяют только что сказанное? Как ты сейчас? Ты мог бы сказать "и я не был", но ты взял мои слова и сделал их своими. Я сказал: "Я в этой роще не был ни разу", и ты сказал: "Я тоже ни разу, в этой роще".

> Да, мне нравится, когда люди без причины повторяют только что сказанное.

> Если бы использовал смайлики, я бы сейчас поставил.

> Рад, что ты их не используешь.

> В армии для "Иной жизни" нет времени.

> Слишком много реальной жизни?

> Я не верю в реальную жизнь.

>;)

> Я совсем распустился. Погляди на мои ногти.

> На твои? Погляди на меня! У меня еще остатки плаценты на лице.

>???

> Мой отец совершил аватароубийство.

> Зачем?

> Нечаянно понюхал Букет Погибели.

> Зачем?

> Затем, что ходит с головой в жопе, и сфинктер пережимается, не дает крови снабжать мозг. Ну, как бы там ни было, я уже понемногу восстанавливаюсь, и меня не очень-то устраивает скорость.

> Ты выглядишь… старым.

> Ага. Я стал типа как прадедушка.

> Зачем?

> По той же причине, по какой я стану таким в реальности, наверное? Я имею в виду, в этой жизни.

> Тебе не надо немного плода стойкости?

> Несколько сотен тысчонок не повредило бы.

> Могу отдать свои.

> Я пошутил.

> А я нет.

> Зачем тебе это делать?

> Потому что они тебе нужны, а мне нет. Хочешь 250 000?

> 250 000!

> Не ори.

> На это у тебя, наверное, целый год ушел.

> Или три.

> Не могу принять.

> Еще как можешь. Подарок на бар-мицву.

> Я даже не знаю, будет ли она у меня.

> Бар-мицва — это не то, что у тебя бывает. Она то, чем ты становишься.

> Я даже не знаю, придется ли мне ею стать.

> Знают ли младенцы, что рождены?

> Они плачут.

> Так плачь.

> Где ты сейчас?

> Еще пару часов дома.

> Я думал, в каком-то опасном месте.

> Вижу, ты знаком с моей мамулей.

> Твой отец сказал, что ты на Западном берегу.

> Я был. Но вернулся за день до землетрясения.

> Вот блин, как же так, мы уже столько говорим, и я еще не спросил, как твои дела. Я лох. Прости.

> Все нормально. Не забывай, это я тебя нашел.

> Я лошара.

> Мне ничего не грозит. Никому из нас не грозит.

> Что было бы, если бы ты остался на Западном берегу?

> Не знаю, правда.

> Прикинь.

> Зачем?

> Просто мне любопытно.

> Ну, если бы мы там застряли во время землетрясения, нам пришлось бы оборудовать временную базу какого-нибудь типа и ждать эвакуации.

> Какую примерно базу?

> Какую мы сумели бы оборудовать. Может, занять какое-то здание.

> В окружении врагов, которые хотят вас убить?

> Что у вас нового?

> Они бы швыряли в вас всякое говно.

> Говно?

> Ну, гранаты там, еще что-то.

> Не бывает никаких "гранат и еще чего-то". Оружие имеет точные названия.

> Верно.

> Может, швыряли бы. Может, нет. Может, им было бы не до нас.

> Не очень хорошо.

> Нет такого варианта, при котором будет хорошо.

> А какой худший вариант?

Сэма, как и его отца, привлекали худшие сценарии. Почему они его волновали, было вполне понятно, но почему утешали, это объяснить труднее. Может, они показывали, как далеко это все от его спокойной и мирной жизни. Может, знакомство с худшими из возможных исходов давало какую-то психологическую подготовку, помогало отстраняться. Может, они были просто еще одним острым инструментом — как те ролики, без которых он, ненавидя их, не мог обойтись, — выпускавшим наружу его нутро.

Когда он был в шестом классе, в его Еврейской школе детей заставили смотреть документальный фильм о лагерях смерти. Сэм так и не понял, поленился ли учитель (законный способ скоротать два часа работы), не мог или не хотел объяснять этот материал, или не считал возможным дать его как-то иначе, чем просто продемонстрировать. Даже в тот момент Сэм понимал, что ему рано видеть такое.

Они сидели за дээспэшными партами для правшей, а учитель — чье имя они все запомнят до конца своих дней, — пробормотав несколько тусклых фраз о контексте и о выводах, добавил предупреждение и нажал "Пуск". Они смотрели на шеренги голых женщин, многие из которых прижимали к груди младенцев. Они плакали — и матери, и дети, — но почему они только плакали? Почему они были такими покорными? Такими безответными? Почему матери не бежали? Не пытались спасти жизни детей? Почему не защищали детей? Уж лучше получить пулю на бегу, чем послушно шагать на смерть. Ничтожный шанс — это бесконечно больше, чем никаких шансов.

Сами еще дети, они смотрели из-за парт; видели, как мужчины рыли для себя братские могилы и вставали на краю на колени, сплетя пальцы на затылке. Зачем они рыли себе могилы? Если тебя все равно убьют, зачем помогать убийце? Ради нескольких лишних секунд жизни? В этом мог быть смысл. Но как они умудрялись сохранять такое самообладание? Думали, это даст еще несколько секунд жизни? Может быть. Ничтожный шанс бесконечно больше, чем никаких шансов, но мгновение жизни — это вечность. Будь славным еврейским мальчиком, и вырой славную еврейскую могилу, и стань на колени, ты же мужчина, и, как говорила Сэму в детском саду воспитательница по имени Джуди Шо: "Бери, что дали, и будь доволен".

Они видели зернистые фотоснимки людей, превращенных в материл для научных опытов, — мертвых близнецов, Сэм не мог не вспоминать их, вцепившихся друг в друга на столе. При жизни они так же льнули друг к другу? Сэм вновь и вновь задавался этим вопросом.