Большая Засада - Жоржи Амаду

Неподражаемый свистун, Додо затягивал песенки, а птички-софре подхватывали мелодию и учились с точностью подражать щебетанию обитателей соседних клеток. Птички Додо Перобы были не только послушными и учеными, как все прочие, но и подлинными артистами, достойными выступать на арене цирка. Так сказал полковник Боавентура Андраде, который купил у него трупиала — у этой птички множество имен: жуау-пинту, конкриш, софре, коррупиау — в подарок для барышни Сакраменту. Однажды она сказала, что тоскует по пению софре — по ее разумению, это самое трогательное, что есть в мире.

Птичек, которых растил и дрессировал Додо Пероба, не хватало, чтобы удовлетворить все заказы, приходившие с соседних фазенд, со станции Такараш и даже из Итабуны. Впрочем, птицелов расставался со своими питомцами против желания, с грустью, и только после продолжительных переговоров. Он не продавал птичек первым встречным, желая быть уверенным, что покупатель действительно любит животных, что это не какой-нибудь бессердечный организатор петушиных боев, который выращивает птичек только для драк и пари.

На воле в цирюльне жила чешуйчатая горлица Фого-Пагоу, и вот ее он не хотел продавать ни за какие деньги. Она пощипывала его за пальцы на ногах, садилась ему на плечо или на растрепанную шевелюру, выискивая и вытаскивая клювиком первые седые волоски. Предложений продать было предостаточно, но он всем отказывал, приходя в ярость и теряя свою обычную флегматичность, когда покупатели настаивали. Как бы он смог жить, не слыша каждый день ее звонкое и забавное звукоподражательное чириканье: фого-пагоу, фого-пагоу! Частенько он проводил время перед дверью на деревянном табурете, а на голове у него сидела птичка и клевала его шевелюру.

Однажды ночью, когда прошло оживление, связанное с появлением погонщиков, и в селении воцарилась тишина, Додо Пероба пробудился от чуткого сна, заслышав веселый призыв горлицы, — в этот час она должна была спать в клетке, ведь до утренней зари было еще далеко. Он встал со своей циновки и прислушался в темноте: птички спали, а непрекращавшийся крик, упорный призыв исходил не из комнаты — снаружи: может, это сбившаяся с пути птица, истосковавшаяся, обезумевшая. А вдруг у нее ранено крыло, она не может летать и умоляет о помощи?

Бесшумно, чтобы не побеспокоить птичек, Додо Пероба проскользнул к двери, но не прошел и двух шагов, как увидел дурочку, сидевшую на корточках под мелким дождем. Различив его в темноте, Сау улыбнулась, встала и протянула к нему руки.

I

Под проливным дождем, в насквозь промокшем плаще, с которого текла вода, полковник Робуштиауну де Араужу спешился у дверей кузницы и отдал вожжи сопровождавшему его наемнику Назарену — младшему брату Жерину. Этим двоим он мог доверять полностью.

— Подожди меня на складе.

В дверях Каштор Абдуим радостно приветствовал фазендейру:

— Входите, кум, будьте как дома. Ваш крестник уже родился. Поглядите, экий красивый мулат.

Сам полковник тоже был мулатом. Но в этих краях людей делили на бедных и богатых — фазендейру, чтобы не сойти за белого, должен быть черным-пречерным, как полковник Жозе Нике, и к тому же похваляться своей расой. «Негр Зе Нике! Красавец и миллионер!» — заявлял он, сидя верхом на лошади породы пампа, щелкая плетеным кожаным хлыстом с серебряной рукоятью. Перед сбором урожая полковник Робуштиану передавал падре Мариану Баштошу, настоятелю собора Святого Георгия, солидное пожертвование на алтарь святого воина и столь же щедрое подношение — отцу Оролу для пежи Ошосси, хозяина природы. Они вместе — святой и дух — должны были удержать ливень в узде, чтобы не ставить под удар соцветия и ростки, чтобы урожай стал еще больше. Этот обет был как нельзя кстати — у истоков Змеиной реки дожди лили не переставая.

Полковник расстегнул плащ и положил сушиться на большой камень, стоявший у горна, — экая мерзкая, проклятая погода!

— Я получил послание с доброй вестью и приехал навестить куму. Как она?

— Веселая как птица: только и знает, что смеяться.

Уговор о крестинах был давний. Негр выплатил по частям, как ему было удобно, деньги, которые благородный кредитор ссудил ему на обустройство кузницы. «Не стоит так спешить, Тисау, это не горит!» — повторял полковник после получения каждой выплаты. Сделав это, кузнец заявил:

— Когда я однажды женюсь, то попрошу вашу милость и дону Изабел быть крестными моего первого ребенка.

— С превеликим удовольствием, Тисау.

Негр свое обязательство выполнил. Жениться он не женился, но сошелся с женщиной, а это, по сути, одно и то же. Когда Дива зачала, то, увидав полковника в Большой Засаде, Тисау сказал ему:

— Я живу теперь с женщиной, и ваш крестник уже на подходе. — Хвастливый и насмешливый, негр добавил: — Ух мы и старались!

Старались, стоная, убаюканные покачиванием гамака. Сожители, они с Дивой больше походили на влюбленных. Никаких ссор или ворчания, всегда держась за руки, всегда вместе, перешептываясь и обмениваясь поцелуями, они, казалось, были рождены друг для друга. Он называл ее своей негритянкой, она его — своим белым. Дива клала голову на его черную широкую грудь, а он трогал ее живот своей большой рукой, наблюдая, как он растет. Они ждали с нетерпением.

И вот однажды утром кузница забурлила. В то время перед началом сбора урожая движение погонщиков сократилось. Когда ночью у Дивы начались боли, Тисау пошел за петухом, заранее привязанным к дереву гуаявы во дворе, и принес его в жертву Ориша. И только потом отправился за Корокой.

По следам повитухи дом наводнили родственники роженицы — Ванже, Лия и Динора. Живот у Диноры был огромным, таким необъятным, что казалось, будто Ибежи[97]умастили маслом дубинку Жаузе и у них родятся близнецы — Косьма и Дамиан, двойники. Каштор мучился и изнывал, не отходя от циновки, на которой лежала Дива. Сдерживая стоны, она храбро улыбалась ему, будто была опытной роженицей.

— Вон отсюда! — приказала Корока, выталкивая негра. — Поди лучше помолись. — У кого же может быть больше авторитета, чем у повитухи?

Усевшись рядом с пежи, Тисау ждал, борясь с нетерпением. Гонимый Дух и Офересида растянулись у его ног, тоже встревоженные, и прислушивались, нюхая воздух и не сводя глаз со своего друга. Они точно знали — что-то вот-вот произойдет.

Услыхав крик новорожденного, Каштор вмиг сорвался с места и влетел в комнату. Корока держала младенца на руках и показывала всем — Тисау и Диве, Ванже, Лие и Диноре с ее огромным пузом — маленькое тельце, перепачканное кровью, окутанное беловатым утренним светом. Сердце в груди Каштора стало огромным, глаза увлажнились. Сколько Тисау себя помнил, он ни разу не плакал, даже когда зимой пришла запоздалая весть о кончине его дяди, Криштовау Абдуиме, кузнеце и алабе. Он сказал Диве: «Если родится мальчик, назовем его Криштовау, в честь дяди, который меня вырастил, а если девочка, то называй как хочешь».