Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

привил проклятые сноровки, которыми они нас побеждают? Говорят, будто они строят каменные города и заставляют срастаться камни? Откуда их богатства?

— Я видел все, что у них есть и что они умеют, — ответил Юрий, — но как они дошли до своего искусства, я не знаю. Их тьма-тьмущая разноплеменных народов; но все исповедуют одного и того же Бога… Отсюда пошла их сила!..

— Так, — возразил Конис в задумчивости, — было и у нас такое время, когда единый креве правил всей землей Летуны [36]; но потом наплодилось много кревуль и кунигасов, и земля распалась и расползлась в куски… Но нынешний великий кунигас, Гедимин, соберет ее опять под свою высокую руку.

На лицо Кониса набежала тень, и он опять взглянул на Юрия.

— Клевещут на него, — прибавил он, — будто из страха перед немецким Богом он хочет покориться Его верховному жрецу… Говорят, что посылал к нему посольство… отдал дочь заложницею полякам… Дочь, может быть, и отдал, но богов литовских не предаст, иначе Литва отречется от него… Нет, нет! Гедимин хитрая лиса… Он попросту хочет выиграть время, чтобы хорошо вооружиться…

Кунигас слушал, ничего не понимая. Конис горячился и говорил скорее и скорее, не заботясь о том, понимает ли его собеседник.

— Правда, чужая вера просачивается к нам отовсюду, — продолжал он, — от кривичей, от руссов… строят себе церкви, пробираются жрецы… Но тайком, скрываясь, иначе им грозит смерть… Не позволим основаться здесь чужим богам…

Конис замолк и опять обратился к Юрию.

— Говорят, будто ты сын Реды? — спросил он. — Вернешься домой в Пиллены, на границу, в вотчину отцов?.. Помни же: обороняйся дельно; не дайся в руки немцам.

С этими словами он испытующе взглянул на Юрия.

— На твоем месте, — продолжал он, — я доверил бы охрану города другим… ты слишком долго жил среди крыжаков… не станет сил бороться с ними так, как мы…

— А почему? — спросил Юрий, снова почувствовавший себя литвином. — Разве от долгого сиденья в оковах можно привыкнуть к палачу, который нас сковал? Я научился ненавидеть свои путы!

Глаза у Кониса взыграли. Голос Юрия отозвался в его сердце, и он начал верить в силы пришельца.

— Вероятно, ты научился также всем их хитростям? Знаешь, откуда они достают оружие? Как им владеют? Ты много можешь принести нам пользы.

Вокруг дуба наступало оживление. Небо на востоке загоралось, с минуты на минуту ждали солнца. Вокруг алтаря и дуба выстроился хор вейдалотов, буртыников, вуршайтосов и весталок, чтобы вовремя воспеть утреннюю песнь, гимн солнцу.

На жертвеннике, распаленный свежим топливом, высоко взвивался к небу столб яркого огня и дыма… Кунигас вспомнил о Банюте. Он тоскливо озирался и, не зная, что с ней сталось, решился разыскать ее. Юрий считал ее своей невестой и питал к ней братскую любовь… дрожал при мысли, что истомленная тяжелою дорогой, Банюта могла тяжко захворать. Увидев стоявшего неподалеку Рымоса, он поспешил к нему; но парень знал только, что накануне девушки на руках куда-то унесли Банюту отдохнуть.

Юрий собрался уже идти на поиски, когда вдруг среди торжественной тишины, ничем не нарушавшейся после вчерашнего события, священнослужители запели гимн в честь Сауле-Лаймас [37] и Сауле-Перкунаса…

Впервые после гордых мальборгских храмов и покаянных песнопений Юрий услышал богослужебное песнопение язычников…

Они не смели петь во весь голос и полной грудью… иначе задрожал бы лес и откликнулся далеким эхом… Песнь плыла, спокойная и грустная, как тихая вода… Юрий не понимал слов, но чувствовал ее таинственный, великий смысл, коренившийся во тьме веков…

Песнопения и псалмы, которые он раньше слышал в костелах, являлись творчеством вдохновенных людей, святых пророков, а эта песнь была безродная. Отцом ее был весь народ, а матерью седая древность. Она росла слово за словом, стих за стихом, ширясь с каждым поколением, чтобы оставить память о нем в потомстве.

Кунигас ничего этого не знал… но чутье подсказало ему, что творцом гимна был не человек, а весь народ. В его груди проснулись дремавшие воспоминания и всколыхнулась кровь прапредков, от которых он вел свой род. Слова ускользали от его понимания, но общий смысл гимна солнцу Юрий как будто осязал.

Из-за черной стены лесов, из-за лавы темно-синих туч выплыло в эту минуту Лаймас-Сауле, и священный дуб весь пламенел в его лучах…

IX

Поляна была еще полна отзвуков утреннего гимна, когда на ее опушке, у леса, стала собираться толпа любопытных женщин, поминутно нарастая, вокруг шалаша Яргалы, матери Банюты.

Все матери хотели видеть это чудо: девушку, вырванную из крыжацких рук и уцелевшую! Вчерашнюю сиротку, а сегодня единственную дочь боярыни, которая оплакивала её столько лет…

Сложилась уже сказка, шепотом ходившая из уст в уста, будто Яргала легла спать, ничего не зная о судьбе ребенка, когда вдруг во сне явилась ей Лайма-Пани с горевшим, как солнце, ликом и шепнула ей на ухо: «Встань, иди! Окончились дни плача твоего, миг счастья для тебя настал: там, на голой земле, спит дочь твоя, Банюта!»

Пошла старуха-мать и нашла свою пташечку…

Яргале чудилось, будто Банюту отняли у нее такою маленькой, что она не успела вынянчить ее… потому она всю ночь, взрослую, держала ее на коленях и, обняв, качала, напевала колыбельные песни, убаюкивала… А теперь?.. Теперь она не хотела, да и не могла вывести ее на люди, обтрепанную, истомленную, измученную. Она увела ее в шалаш подальше от посторонних взоров, чтобы принарядить, раньше чем выпустить на Божий свет.

Уложила ее головою на колени, расплела ей золотые косы и, тихо напевая, стала их расчесывать… целовала в лоб и в кудри… а слезы градом падали из глаз на улыбавшееся молодое личико.

А вокруг навеса надоедливо толпились женщины…

И чего-чего только ни понадобилось девушке: расшитая сорочка, и вышитый передник с бубенцами, и алый пояс, и янтари на шею, и застежки к вороту, и ленты в волосы, и венок на голову… Хотя девушка и в пути не потеряла темный рутовый венок, только он завял, пока она спала на голой земле… Потому женщины с материнскими сердцами бегали и приносили кто что мог, каждая с подарками; теснились вокруг шалаша Яргалы и кричали:

— Вот исподница [38] для дитятки! Нате шнурок на шею… А вот сорочка белоснежная и опоясок, как кровь алый.

И бросали приношения под завесу шалаша… Каждая хотела чем-нибудь прислужиться, и все горели любопытством увидеть девушку.

Ровесницы готовились сейчас забрать ее и отвести к огню, к вейдалоткам, чтобы она принесла благодарение Перкунасу