Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Сильно сказано… кем? — Друг оживился.

— Поразительная вещь. Человеком, который так и не поверил в магию слова, её первоначальность. Не рассмотрел главного, обратной проекции видимого. И который как никто другой нуждался в чуде.

Сергей помолчал и, глядя куда-то мимо гостя, тихо добавил:

— Толстой в своём дневнике пишет: «Ходил в Бабурино — ближнюю деревню. Там у одной бабки одеть нечего, а на дворе зима. У другой женщины замёрз муж и некому рожь свозить… морит ребёнка — опух с голоду. Ещё в одной избе оба родителя померли от дифтерии». И дальше такие слова: «Жизнь кипит страданиями. А мы Бетховена разбираем… Кричу от боли. Ненавижу себя и жизнь».

А сегодня? Разве сегодня что-нибудь изменилось? Справа по-прежнему Бетховена разбирают, а слева уничтожают человека уже изощрённо, не физическим способом.

Вот, — он кивнул куда-то в сторону, — стоит женщина с табличкой: «Помогите. Умирает ребёнок». Проходишь мимо… Значит, «разбираешь» уже ты. Или злой пародист, словно колдун, живущий в замке под Москвой, с башен которого заметны сразу несколько папертей, но, разумеется, башни те одновременно служат его размышлениям о Бетховене. А знаешь, как помогает и другим глубже размышлять о творчестве цена билета на своё выступление в несколько тысяч? А череда молодых жён, все, как одна, выговаривающие сносно уже на второй неделе имя великого композитора? Или мужей? Чем не пародия на отношения полов? Вызывающая, но иная, переиначенная проекция традиционной ориентации в кривом зеркале всероссийского обмана. В нем даже «Брегеты» исчезают. Какие там геи… те хотя бы не лицемерны. И не развлекаются подачей милостыни у церквей. Ведь к слову только прикоснись… к примеру: можно тронуться головой, а можно тронуться в путь. Угадай, что чаще выбирают, и поймёшь, откуда среди людей бешенство.

— Ну, ты, Серж, прям набросился на культурную тусовку! Есть и другие круги…

— Это на меня набросилась… на нас… и околокультурная. Сокращённо — оккультная. А круги… Круги ада… закручивают, согласен. Как на воде, расходятся всё шире и шире, захватывая молодых.

Человечище-писатель ненавидел себя и жизнь… А нынешние, возьмём уже «государевы очи», даже не поймут: о чём это он? Как они могут ненавидеть свою жизнь? Хотя изобрели смерти пострашнее голодных. «Пишите, граждане, пишите», — говаривал в хорошем настроении один знакомый, из «государевых». А старушка писать не умела, пришла поведать горе — внук с гниющими от наркотиков ногами умирает, а мать уже там. Деньги на похороны просила… Разве можно их называть людьми? Вот так служат России! Руки не отмыть, что здоровались с ним. А народ взял да послушался совета и начал писать… в блогах. Кстати, знаешь, как победил коррупцию генерал Пиночет?

— Который из хунты? В Чили?

— Он самый. Часть офицеров, а такая всегда есть в обществе, перестала подавать руку тем, другим. Результат не замедлил себя ждать — некоторые застрелились. С них и должно начаться у нас. Офицеры — каста героев, а не предателей. Настоящие офицеры. Рождаются и такие. Только на них вся и «надёжа». Как в войну. А она ух как идёт. Уже и с флангов обошли!

— Ну, наши точно не будут!

— А я другого мнения… — Сергей покачал головой. — Паустовский не подавал руки Блоку за поэму «Двенадцать». Но «раздуем… мировой пожар в крови, господи благослови» прижилось лозунгом у нынешних. Вот ты же, им не подашь. А я вообще никогда не пил водку с кем попало.

— Сравнил… Поэта и генерала!

— Не… «Блоки» страшнее. До сих пор любого за них загрызут. Вот посмотришь, и на меня набросятся. А генералам иногда приходится тушить, а не воевать. Так что не всё однозначно. Кстати, даже знаю офицеров, кто подаёт, но противно. Тут нужно событие. Потрясение. Иначе старшие выбора не оставят, не перебороть.

— Те, что доверия не потеряли?

— Именно. Теряют лично обидевшие. Обидчива нынче власть. Как в детском саду, ей-богу. Ну, покрупнее карапуз, ну, отобрал игрушку… А игрушка-то — люди. Так отдаст ведь. Ну какой там, право, бюджет первопрестольной, враки всё… Сказано же по телевизору — игрушка. Ведь единственный признак государственного мышления — способность ставить сверхзадачи. Понимаешь, сверхзадачи! И если их не ставишь, не веришь в страну, значит, его у тебя нет. Опять же не порок… Но просто хорошим парнем у руля державы быть мало. Потому и проиграли всё в мае двенадцатого. Конец. Хариуз. — Он помолчал. — Одну старуху лет за сто, во время переписи, которая помнит такое ещё при царе Горохе, спросили, что думает о прожитом. Та ответила: «Как мало изменилось в мире». А ведь она ближе всех философов подошла к истине! Осознавший, что с сотворения человека в нём вообще ничего не изменилось, — станет матёрым! Вершина соблазна. Повторить трагедию в раю! Да всё золото мира, всякая власть меркнет перед такой возможностью! Невозможно даже представить облик грядущего зла! А ведь это будет человек. Гениев, что подходили к ответу, Бог забирал молодыми. Но однажды, в третий раз, видя, как кружится голова у чад его, оставит зло миру. Попустит слиться гению и злодейству. Так что совместны, ещё как совместны! Ангел стал сатаной. Человек замахнулся на роль антихриста. Появление его и есть признак конца света, прямо указанный в Библии… Какие там календари майя… Ждем-с.

Сергей отстранённо обвёл глазами комнату, остановив взгляд на девяти львятах — игрушках, подаренных дочерью. Облепив спинку кресла, те задорно поглядывали на двух взрослых дурачков-мужчин, забавляясь удивительной привычкой известной группы людей оправдывать хорошую выпивку серьёзностью темы. Уходя от их насмешливости и скользнув по камину, его взор застыл на картине «Игра в покер». Своеобразностью той были не собаки-игроки, а официант, держащий на подносе бутылку вина. Знакомый художник изобразил Сергея в столь незаманчивой роли.

— Интеллектуалы? Кто это? Не знаю таких. А вот автор «Игры в классики» задумался и написал об очень умных, «страшно информированных людях. Гораздо более, чем мы». Они и в итальянской, и в английской литературе разбираются, а французская — просто с языка не сходит. В живописи, да и во многом другом. Короче, во всём. И где теперь виртуозы начитанности? Кто верил в их существование даже тогда, в шестидесятых? В то, что они были живы. Кроме самих обитателей «клуба змеи» — никто. А ведь как впечатляет гигантский список джазовых групп, имён композиторов, музыкантов, исполнителей, вечно, по их мнению, обречённых жить. Узнаёте себя в таком же клубе лет так надцать назад? А сегодняшних? Всё сносит ветер времён. Снесёт и кумиров нынешних. Нет, остаться должно что-то другое. Так вот, друг мой, интеллект или «продвинутость», как модно нынче выражаться, ни к чему в жизни человека. Нечто, не работающее на него. Не прожить этим, сгинешь. И заявка на интеллект — что ботало у коровы. Такой колокольчик звенит и звенит. Всегда и без толку. Сила романа в самом авторе, который, проходя полные круги бесконечного бега, в отличие от других — увидел собственную спину. И понял, когда берут его книгу под названием «музыка», «живопись», «труд “яйцеголовых”» или иное подобное развлечение, важна лишь наполненность. То бишь полезность и, если повезёт, в редчайших случаях, — необходимость её для читателя. Необходимость! Не как способ отодвинуть мир, касаясь мифической нирваны, а как особая пища, как живая вода, добавляющая доброты. Ни знаний, ни самоуважения, ни развлечения отнятым временем. И не рецепты здорового питания или способы убрать морщины ценны в ней, а просто человечность. Которой непременно должно становиться больше у рискнувшего коснуться чужих струн. И только потом, но обязательно! Всенепременно! — у листающего книгу. Для определения такой необходимости вовсе необязательно быть интеллектуалом, ибо если ты таков, никто не увидит. Ни при каких обстоятельствах. Не нужно знать мыслителей Эллады или антологию американской литературы. Достаточно иметь совесть. То, с чем у всех большие проблемы. Потому как никто не признаёт такого факта. Признают плохую память, невезение или удачливость, силу, превосходство ума или слабости, хворь… даже ошибки. Всё, только не болезнь совести. Если же она заговорила, книга превращается в волшебную палочку и происходит чудо. То чудо, которое совершается каждый день, каждую минуту в обыденности поступков. Тот единственный феномен, который и есть проявление внимания к тебе бога. А глубина познания такого чуда, долгий, невероятно трудный путь к истине — неблагодарная стезя интеллектуала. Будь он сапожником, искусствоведом или властителем дум. Среди первых их гораздо больше, потому что никакая учёность с мировым именем не угодна Создателю именно за свою звучность. Так-то.