Слава богу, не убили - Алексей Евдокимов

— Че, братва, оттопаем ее? — сказал Бурый: просто потому, что не мог этого не сказать.

Блондинка работала в отделе дознания их ОМ «Ленинский», Санек с Кильдяем ее знали. Хотя, как потом выяснилось, ни им, ни их друганам-родокам она ничего не сделала — просто если телка идет одна через темный парк, это само по себе вроде обязывает; а если вас четверо и если вы порядком загашенные… Но больше всего в этот момент поразила Клепу — да и наверняка всех четверых одновременно — сама идея ТРАХНУТЬ МЕНТА. Слова challenge Костян, конечно, не знал — но ощутил такое во всех смыслах возбуждение, какого ни разу не испытывал, ни лазая в колготки к одноклассницам, ни пробивая для затравки в душу какому-нибудь обоссавшемуся ботану. Они одновременно гыгыкнули, забубнили, но Бурый велел: «Тихо, пацаны!» И только тогда — когда вокруг сгрудилась разящая сиреневым парфюмом густая парковая «зеленка» и в тишине остался только торопливый перестук девкиных каблуков — до всех вдруг дошло, что они это, по ходу, всерьез. Клепа даже протрезвел немного.

Вообще-то он любил упомянуть (по синьке особенно), как бы между прочим, что пару раз насильно оттопыривал мохнатку, но это был чистый чес для поднятия престижа (и то главным образом в собственных глазах): на самом деле Клепа всегда боялся, что баба может не дать, потому что, когда это происходило, он не знал, что делать, и только Анжелке, перед которой давно не стеснялся, разок попробовал влупить вопреки протестам — а после минуты дурацкой возни, ничего не сумев, просто разбил табло, суке. Но он знал, что тот же Воха действительно шваркал на растяжку каких-то марамоек (даже если были гоневом его рассказы про самоличную штопку петухов на спецухе), и вообще в конкретике «собригадников» не сомневался. Сейчас ему выпадал шанс резко подняться в собственных, да и пацанских глазах — тем более что силовую работу, как всегда, готовы были взять на себя другие.

Хер, конечно, знает, решились ли бы они, но бикса ментовская, расслышав, что за ней идут, заоборачивалась, ускорила шаг. Пришлось ускориться и пацанам. Она побежала, они тоже — парчок-то маленький. Сука что-то проорала — но Воха догнал ее и попытался повалить на землю; однако тварь вырвалась и завизжала уже на пол-Новика. Кильдяй подогнал ей по харе, тут и остальные пацаны подоспели… но мандавошка отбивалась с неожиданным бешенством, не переставая вайдонить так, что закладывало уши: причем совсем рядом были жилые дома, спортклуб тот же, да и Пролетарская метрах в ста от силы. От же ты, бля! — даже вчетвером никак не получалось ни повалить ее, ни заткнуть. Тут уж пацаны стали просто месить суку руками, ногами, кто куда, в полную дурь — она сковырнулась, корчилась на асфальте, орала уже нечленораздельно: просто «А-а-а!», но орала, чума, орала: ее охаживали восемью ногами, она ахала, срывалась на хрип, но все никак пердильник свой тухлый закрыть не хотела. В конце концов Воха чем-то приложил ее по гыче с размаху с глухим сочным звуком (отбросил: тяжело откатилось — камень)… засохла, жаба.

Сдавленно отрывисто матерясь, ее оттащили за ноги с дорожки в кусты, те, что погуще. «Сумка ее где?» — вспомнил Бурый; Клепа бегом вернулся, заметался, таращась в темноту, подхватил. Почти невидимый Бурый возился на корточках. Клепа подошел вплотную, отодвигая ветки. Густо пахло сыростью, свежей зеленью, цветением, и ни хера было не разглядеть. Вдруг просветлело: это Диня Драп подсветил место действия экранчиком мобилы, и Клепа смог наблюдать, как Санек ловко сдергивает девке, валяющейся ничком в густой замусоренной траве, джинсы с белеющей задницы. Трусняки… Раздвигает ей ноги, расстегивает свою ширинку… Внезапно сообразив, Клепа полез поспешно за собственным телефоном, врубил камеру, отчаиваясь, что так темно. «Все равно, — думал лихорадочно, — надо будет пацанам сказать, чтоб меня сняли…»

Остальные нависали, молча толкались плечами, сопели возбужденно. Бурый лег, поерзал, задергался. Были слышны резкие, ритмичные, приглушенные выдохи, будто он торопливо отжимался. Кильдяй, не отводя от него взгляда, полез рукой в собственные спортивные шаровары, заработал. Когда Санек замер, всхрапнул и неловко слез с бабищи, по-прежнему не шевелящейся, похожей на свалку скомканной одежды на прилавке секонда, Воха, едва не отпихнув его, упал на колени, спустил штаны. Поднявшийся Бурый все не мог зашториться, остатки ухмылки на его лице были, как размазанный макияж.

— Ба-ля, Сань, ты весь в юхе… — Диня сунул телефон к его груди.

— Ба-ля… — Бурый, наклонив голову, рассматривал темные пятна на майке. Измазанную левую руку, которой он хватался за телкину ботву…

— Пацаны, бля… — Драп низко нагнулся над бабой, уже подмятой Кильдяевским центнером. — Она хоть дышит?.. Стой, Вован…

— Да по хуй мне… — выдохнул Кильдяй: у него явно никак не получалось вдеть штекер.

— Дай сюда, — протянул к Клепе руку Санек — тот поспешно сунул ему телкину сумку. — На хуя ты снимаешь? Свети лучше…

Клепа светил, Бурый, не обращая никакого внимания на пыхтящего Воху, брезгливо рылся в сумке, вышвыривая косметику, темные очки, какие-то распечатки. Раскрыл лопатник, поворошил пальцем бумажки, буркнул неразборчиво. Кильдяич вдруг с нечленораздельным матом рванулся всем телом, словно бодая невидимый забор, поросшие курчавой шерстью ягодицы его пару раз подпрыгнули; Воха хрюкнул, обвис — но тут же, не вставая, деловито задрал телке крашеные волосы и сдернул с шеи цепочку. Потом двумя быстрыми движениями выдрал серьги из мочек — и только тогда отвалился от нее.

— Бля, пацаны, — покачивался над бабой согнутый в пояснице Диня, — она, по ходу, завернулась… — медленно разогнулся: выражения его лица Клепа не видел в темноте.

— Ну и хер с ней, — бросил Бурый, вертя в пальцах девкину «моторолу», покосился на Воху, по-прежнему голозадого, зачем-то дергающего безответное запястье.

— Приколите, кого вы отодрали… — испуганно гигикнул Драп.

Клепа не смог бы сказать, что почувствовал раньше и острей: страх от того, что вляпался в мокруху, или досаду от того, что сорвалось так жгуче и едко желанное.

— С-сука… — Воха, такое ощущение, пытался вырвать телке палец. Кольцо снять не может, догадался Костян.

— Лана, пошли, бля, — распорядился Бурый.

Тогда Кильдяич, не оборачивась на них, вытащил свое знаменитое перо, приставил к девкиному пальцу, словно к морковке, которую собирался чистить, и парой энергичных движений отчекрыжил его вместе с кольцом.

Приняли Воху недели через две — этот тупорез, отморозок дурдомовский, попытался через знакомых снятое с ментовской дуры рыжье толкнуть. Ну, мусора и пробили быстренько, откуда бирюли. Клепу вызвали на допрос просто как одного из тех, с кем Кильдяй керогазил в тот вечер, — про то, что он был в парке, менты еще не знали. И вот тут, в кабинете следователя, с ним произошла удивительная вещь: Костяныч, правильный пацан, любивший потереть за тюремные распонятки и безжалостно чуханивший любого заподозренного в стукачестве, вдруг раскололся, что называется, «до самой жопы»: мигом, целиком и полностью, без всякого принуждения. Он пел следаку как последний ботаник на экзамене, гладко, четко, исчерпывающе, сам себя опережая: про то, как Бурилов предложил изнасиловать жертву, как трое (все, кроме него, Кости) ее избивали, как Кильдяев ударил ее камнем, как Саня с Вовкой по очереди надругались над трупом, как Кильдяев отрезал у него палец, а Бурилов забрал из сумки кошелек и телефон — и про то, что он, Костя Порозов, стоял в стороне, ни разу жертвы не коснувшись, что в парк с остальными пошел исключительно под давлением угроз, а в милицию не сообщил о произошедшем, опасаясь расправы с их стороны. Самое интересное, что в этот момент Клепа и сам верил, что именно так все и было, что он самый обычный парень, не хуже прочих, хотя и непутевый, подверженный влияниям, но заслуживающий снисхождения как несовершеннолетний и чистосердечно признавшийся.