Лучше не бывает - Айрис Мердок

Она удивилась.

— Я хотела бы видеть…

— Да, вы хотите видеть Вилли. Его сейчас тут нет, но вы легко можете отыскать его. Тео дал Джессике подробные инструкции, как добраться до кладбища.

Он опять закрыл дверь и налил себе чашку чая. Он чувствовал печаль, печаль.

— Смотрите, Минго и Монроз — вместе в корзинке.

— Да. До свиданья, Минго, до свиданья, Монроз.

— Им лень вставать. Я надеюсь, что Кейзи понравился подарок.

— Конечно, Мэри. Просто она переживает, что вы уезжаете.

— Она все плачет и плачет, не остановить. О, дорогой. Грешно быть счастливой, когда кто-то несчастен?

— Нет, я так не думаю. Долг каждого — быть счастливым. Особенно тех, кто только что поженились.

— Тогда я буду такой, какой полагается быть счастливой жене, Джон. Мы ничего не забыли?.

— Мы взяли множество вещей. Нужно ли все это брать?

— Мне легче оттого, что Октавиена и Кейт нет сейчас. Куда они уехали?

— В Петру.

— Пирс и Барби тоже уехали. Как мило со стороны Пемберов-Смитов было пригласить и Барби.

— Хм. Я подозреваю, что юная Барби прибрала к рукам юного Пирса.

— О, Джон, я так счастлива. Можешь подержать мою сумку?

— Твоя сумка весит целую тонну. Ты все еще носишь с собой это пресс-папье.

— Я никогда не расстанусь с этим пресс-папье.

— Ну, пойдем, сентиментальная девушка.

— Кажется, ничего не забыли. Как тихо здесь, кукушки уже замолчали.

— Идем, машина ждет.

— Это, действительно, твоя машина?

— Наша машина, милая.

— Наша машина.

— Вот, ее уже видно.

— Невероятно большая.

Дьюкейн и Мэри, нагруженные чемоданами и корзинками, вышли через переднюю дверь Трескомба и пересекли лужайку. Их ждал большой черный «Бентли».

Рыжеволосый человек выскочил оттуда и открыл багажник и заднюю дверь машины.

— Мэри, — сказал Дьюкейн. — Хочу познакомить тебя с моим новым шофером. Питер Мак-Грат. Он очень полезный человек.

— Здравствуйте, Питер, — сказала Мэри. Они обменялись рукопожатием. Багаж уже был в багажнике, и Мэри села на заднее сиденье и поправила юбку на коленях. Мак-Грат сел за руль. Дьюкейн, наблюдавший за погрузкой, тоже направился было к передней двери. Но, опомнившись, быстро сел рядом с Мэри. Он засмеялся:

— Над чем ты смеешься?

— Просто так. Домой, Мак Грат.

Он сказал Мэри:

— Посмотри.

Дьюкейн нажал кнопку, и между передним и задним сиденьями машины поднялось стекло.

Дьюкейн посмотрел в глаза Мэри Дьюкейн. Конечно, в их семейной жизни будут свои трудности. Но он объяснит ей все, все, со временем. Он опять засмеялся. Он обнял свою жену.

— Дядя Тео, можно мне взять эту индийскую марку?

— Да, Эдвард. Возьми.

— Эдвард, поросенок. Я первая ее заметила.

Тео быстро оторвал марку от конверта. Почерк был неизвестен ему. Но марка заставила его задрожать.

— Куда вы идете, близнецы?

— На вершину скалы. Хотите с нами?

— Нет, я схожу на луг.

Тео засунул письмо в карман. Он смотрел на удаляющихся близнецов. Потом он пересек лужайку, и, пройдя через проход в зарослях спиреи, сел на скамейку. Со стороны моря плыло оловянного цвета облако. Тео сощурился от солнечного блеска и сжал письмо, все еще лежавшее в кармане. Затем со вздохом он достал его и открыл.

Итак, старик умер. Тео понял это, едва увидев письмо. Но все же сказать об этом ему должен тот, кто написал письмо. Старик был мертв. Он добром поминал Тео перед самой смертью. Умер старик, с которым он мог бы примириться и который один из всех смертных мог дать покой его душе.

Тео никогда не рассказывал никому из домашних, что во время пребывания в Индии дал обет в буддийском монастыре. Он хотел окончить свои дни там. Но через несколько лет он уехал, убежал, после инцидента с юным послушником. Мальчик позднее утонул в Ганге. Все, кто писали об этом Тео, говорили, что это был несчастный случай.

Только старик мог освободить меня от этого мучения. Тео думал о том, что год за годом он сомневался, не вернуться ли ему, и год за годом от него ускользала эта последняя попытка, последняя надежда. Он видел во сне шафрановые одеяния, бритые головы, зеленую долину, где он собирался закончить свои дни. Он не мог найти пути назад. Он вспомнил, что старик сомневался с самого начала. «Мы любим принимать молодых людей, — говорил он, — прежде, чем их запачкает мир», — сказал он и с сомнением посмотрел на Тео. Он, Тео, горел желанием, как страстно влюбленный. Он нуждался в этой дисциплине, в тишине и в том, что скрывалось за нею.

Я утонул в развалинах самого себя, думал Тео. Я живу в себе, как мышь, забравшаяся в руины — огромные, развалившиеся, осыпавшиеся, пустые. Мышь бегает, а руина осыпается. Это все. Зачем я ушел оттуда, от чего я бежал? Разве нельзя было примириться с тем несчастным эпизодом, я мог бы вынести это. Он бежал от своего вдребезги разбитого образа, от гарантированности их понимания и от попыток втянуть его обратно в ту структуру, которую он разрушил. Он тогда полностью порвал со своим прошлым и со страстью, которая казалась залогом новой жизни, вошел в сообщество этих людей. Когда он обнаружил, что и там остался таким, как прежде, его гордость была поражена, неотвязный эгоизм нисколько не уменьшился от его поступка — ухода из светского мира. И он разочаровался тогда в самом монастыре. Он отдал ему свое свободное и надменное «я». Но не мог смириться с разрушением своего «я». Возможно к тому же, он слишком любил старика.

Был ли это его разрушенный образ или еще что-нибудь более ужасное, чего он боялся, от чего бежал, от жуткого изменения своей природы, стремящейся к пустоте? Тео стал рассматривать мысленно расстояние, отделявшее обаятельное от благого, и вид бездны между ними ужаснул его душу. Он видел издалека самую, может быть, ужасную вещь в мире — другое лицо любви, ее пустое лицо. Все, чем он был, все лучшее, что в нем было — это одержимая, самодостаточная человеческая любовь. Желание пустоты означало смерть всего его существа. Старик был прав: начинать надо с юности. Возможно, именно лихорадочный страх послужил причиной того, что ему вдруг так сильно захотелось крепко обнять прекрасного мальчика с золотистой кожей, гибкого, как пума. То, что за этим последовало, было ужасным, уродливым смятением, знакомым внутренним кошмаром, разверзнувшимся здесь, в священном месте, где, казалось, это было невозможно. За эти годы он не изменился, в сущности. Он испытал радость. Но это была радость играющего ребенка. Он просто играл на просторе все эти годы рядом с неизменившейся горой самого себя.