Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

Александра — его воскресная проповедь как раз была направлена против наушничания. По лагерю шла волна доносов, все кляузничали на соседей, на негодяев, посмевших получить два care-пакета вместо одного, на гусей, запачкавших висевшее на верёвках бельё, — и отец Александр решил ударить по бессмысленным сплетникам.

Видимо, вспомнив эту проповедь, Антон пробормотал нечто согласное. Я чуть успокоилась.

Назавтра последним уроком были шахматы. В конце Рост, как всегда, устроил одновременную партию — ходил вдоль парт и играл с каждым учеником. Я попросила его затянуть позиции с тобой и Зоей, чтобы вы остались вдвоём, а потом как бы невзначай зашла я и велела вам задержаться.

Рост всё исполнил: сыграл дебюты, которые мы редко разбирали, и поддавался, когда вы зевали выигрышные ходы… Да, это было подстроено.

Я атаковала вас, сказав, что всё видела, а когда вы стали отнекиваться и закрываться, уточнила, чтобы вы поняли: шпионка подкралась совсем близко и видела вас своими глазами. Зоя закричала: оставьте нас в покое, это наша дружба, — и во мне вскипело вот это проклятое чувство, когда ты злишься оттого, что тебя не уважают, не воспринимают всерьёз, смеются, как одноклассники в детстве, или старшие в институте, или солидаристы, которые смотрели на меня свысока…

Злость оказалась сильнее меня, и власть пошла горлом. Я закричала. Совершенно справедливо ты обернулась и ткнула в соответствующее правило на плакате, но твой жест ещё сильнее распалил меня. Во-первых, я оказывалась в ненавистной роли обвинительницы. А во-вторых, моё достоинство было уязвлено тем, что вы не оправдывались и не чувствовали себя виноватыми. Твоё указание на начертанное мной же правило вытолкнуло из меня все те обидные слова, которые сразу возвели между нами стену…

Я уже просила прощения в первых письмах, нет нужды повторяться, но не могу прекратить вспоминать миг, когда меня угораздило произнести чудовищное слово «распущенность». Что оно вообще значит? Что кто-то ведёт себя так, как ты не ожидаешь — и как сама не имеешь смелости себя вести?

Конечно, я не ожидала, что вы рванётесь к двери, и погасила проснувшееся в себе желание рукоприкладства, но сообразить, что вас надо задержать любой ценой, не смогла. Вместо этого я крикнула вслед, что приказываю ждать меня утром у лагерных ворот и по дороге в Вильгельмсталь мы поговорим обо всём как следует. Слава богу, вы не повиновались.

Я растерялась ещё и потому, что и правда не знала, как действовать. Оставить тебя и Зою в покое значило разжечь скандал с отцом Александром, а наказать — признать виновными, хотя в чём ваша вина, я уже не понимала. Собрав тетради и журнал, я отнесла их в учительскую и побрела вдоль дороги в Менхегоф, опасаясь встретить вас и не зная, что остались считанные часы и всё перевернётся.

До семи вечера я гуляла с Лёвой в поле. Он был уже тяжёлый, килограммов девять, и я садилась отдохнуть в сухую полынь. День стоял тишайший, и, вернувшись, я спросила у Роста: может ли он подменить меня на комиссии, распределяющей новоприбывших? Лёва бы ещё подышал полевым воздухом. Семей приезжало всё меньше, детей вообще могло не попасться, так что моё наличие было формальностью. Но Рост не решился: после его демарша на совете солидаристы придирались ко всякой мелочи.

Поэтому я пошла на заседание сама. Детей среди прибывших и правда не нашлось. Беженцы оказались сплошь подсоветскими: мужчины и лишь одна женщина — похоже, англичане придержали их в тюрьме до осени, подозревая в шпионаже. «Окей, госпожа Алексашина, — подмигнула Дюлавиль, намекнув, что помнит нашу маленькую махинацию с моей девичьей фамилией, — для вас хлопоты на сегодня кончились». Я улыбнулась ей и вышла через полумрак коридора на воздух. Верхушки деревьев на холме ещё алели.

«Подождите, — сказал кому-то сзади мужской голос, — быстро спрошу и вернусь». Невидимый кто-то отстал, и на крыльцо выбежал высокий человек, однако очень сутулый, почти горбун. «Извините за глупый вопрос, — сказал он мне, — но я верно расслышал вашу фамилию: Алексашина?» Я кивнула. «А вы случайно не Вера Степановна?» Я также не задумываясь кивнула. «Подождите меня, пожалуйста. Кажется, у меня весточка для вас. Таких совпадений не бывает».

Почему-то, по сиюминутной нелепой причине, я пропустила подсказку: отчество. Видно, подумала, что Черновы или другие рижане или псковитяне передавали мне что-то важное. Всякое бывает.

Сутулый человек вышел быстро, через минуту, оставив чемодан у Дюлавиль. «Чтобы всё же уточнить… Ваш отец… он жив? Или, может быть, он здесь?» — «Его уже давно нет». — «Вы из Торжка?» — «Да». — «Значит, точно он… Мы вместе пережили зиму на приисках. Это недалеко от Хабаровска. Золото мыли… Давайте присядем. Вы не слышали про Дальлаг? А что вы знаете?».

Водя очами по поплывшим баракам, мосту, церкви, небу, я пересказала всё, как объясняла мне мать. Горбун задумался. «Понимаете, я загремел в двадцать девятом по каэрдэ, контрреволюционной деятельности, а именно по вредительству народному хозяйству. Неважно… Сроки давали не самые страшные, и я получил десять, а ваш отец прибыл с этапом летом тридцать первого. Брюнет, ростом выше среднего, глаза голубые, но немного раскосые, верно?»

Наверное, да. Я никогда не думала, какого он был роста, в семь лет казалось — огроменного. И глаза никакими «азиатскими» не казались, но да, они были точно светлыми, а волосы у отца были черны как уголь. Пришлось согласиться, хотя я ещё верила, что это совпадение и отец продолжал существовать в особом уголке прошлого, там, где я его похоронила.

«Степан получил те же десять. Дело Промпартии… Была такая выдуманная партия, которую якобы оплачивали французы, и она, значит, опутала хищными щупальцами народное хозяйство. И лесное тоже. Во многих краях и городах хватали инженеров, разных начальников, вот схватили и его».

Тут он отвернулся, закуривая. Папиросы пахли полынью. «Я перескажу Степановы слова, ничего больше… Ни в какой Промпартии он, естественно, не состоял, и следователи вообще не обратили бы на него внимания, если бы не собственная ошибка. А ошибка плохая: увлёкся одною. Сам себя укорял и говорил, что поддался лишь потому, что меж ним и женой не было огня. И эту свою новую он на лодочке на сплавпункт катал и катал, пока люди вашей маме не донесли. А когда донесли, она и сама в сердцах донесла: пришла в чека и, мол, вот вам контра. А следователям это как раз в строку пришлось — план выполняли».

То есть. То есть. То есть. Что же. Домик. Мы плывём на лодке. Отец на вёслах и улыбается во весь рот. Затем берёт меня в охапку и бережно