Ты следующий - Любомир Левчев

Говорят, что самым безопасным считается несопротивление течению. Надо просто расслабиться и отдаться на его милость — и пусть оно влечет тебя до тех пор, пока наконец не устанет: пусть лучше устанет течение, чем ты. В море, возможно, так оно и есть. Но в жизни — это просто гибельный самообман. Надо сделать над собой усилие, рискнуть и выбраться из-под власти стихии…

Подобными достаточно меланхоличными мыслями я делился с Людмилой (Живковой) во время наших ставших частыми встреч за чашкой кофе. Она слушала внимательно. Может, не всегда одобрительно. Но не спешила давать оценку. Как будто изучала наши души. Она излучала спокойствие и оптимизм. И как-то незаметно между нами установились доверительные и дружеские отношения.

В конце года Богомил Райнов был выбран на пост заместителя председателя Союза писателей, чтобы встать плечом к плечу с Джагаровым. В его отсутствие я «исполнял обязанности» главного редактора. Вопрос о новом главном должен был решаться в ЦК. По тогдашним правилам от БКП поступило три предложения: Младен Исаев, Пенчо Данчев и ваш покорный слуга. Я знал, что замыкал собою список, в который вошли имена таких литературных гигантов, только потому, что не нашлось третьей кандидатуры. А также для того, чтобы в верхах могли сказать, что не забыли и молодежь.

Меня вызвал Венелин Коцев — секретарь ЦК, который все еще выглядел человеком будущего. Я был в каком-то из кабинетов редакции и услышал, как один мой коллега, с которым мы работали в отделе поэзии, идет по коридору и кричит что есть мочи:

— Венелин Коцев просит Любо Левчева к телефону! Венелин Коцев просит Любо Левчева к телефону!

— Что ты кричишь?! — отругал его я. — Кто меня просит к телефону — мое личное дело. Зачем всем об этом знать?

Коллега объяснил мне, что нарочно это афиширует, чтобы «припугнуть всяких идиотов»:

— Ты что, не понимаешь, что я поднимаю тебе авторитет?!

— В этом нет необходимости.

— Для тебя, может, и нет, а для нас есть…

Кабинет Венелина Коцева представлял собой гигантское помещение на втором этаже непосредственно рядом с кабинетом генерального секретаря (где разбивались мечты). Вернейшим признаком того, что ты — второй по важности человек, было наличие у тебя ключей от кабинета генсека. Но это же было и признаком того, что в скором времени тебя уволят. Насколько я помню, помещение было угловым. Часть его окон украшала парадный фасад, а другая часть выходила в переулок, к фонтану, который вечно выбрасывает вверх струи, падающие все в ту же фонтанную чашу. Не знаю, приходило ли в голову кому-нибудь из сидящих в этом заколдованном кабинете, что его судьба напоминает фонтан: внезапный прекрасный полет в небо — и обязательное падение.

Несмотря на то что раньше Венко меня преследовал, сейчас он вел себя как старый товарищ и покровитель. Объяснение таких перемен в его поведении не имело отношения к идеологии. Раньше он думал, что я родственник его первой жены Лены Левчевой, актрисы, которая его бросила, чтобы на какое-то время стать женой Димитра Димова. Когда же Венко выяснил, что мы с ней не имеем ничего общего, он посмотрел на меня другими глазами. И сейчас он был необычайно искренен. Показал мне бумагу и спросил, хочу ли я стать главным редактором:

— Подумай, пока мы пьем кофе, но я прошу ответить мне со всей откровенностью.

Именно так я и поступил. Я ответил, что не желаю быть главным редактором и вовсе не обрадуюсь, если меня им назначат. Венко пожал мне руку. И похвалил за мудрость:

— Любо, близится тяжелое время, и главный удар примут на себя первые. Лучше тебе оставаться в твоей редакции вторым номером.

Но напрасно я успокоился.

Время не подтвердило слова Венко. Часы ЦК показали: труднее всего приходилось именно вторым номерам! Что касается моего случая, то события развивались почти как в комедии. Отношения между Венелином Коцевым и Георгием Джагаровым были плохими. Возможно, сказалось давнее соперничество молодых политических звезд. И когда Коцев заявил, что мою кандидатуру не следует брать в расчет, Джагаров заупрямился — мол, именно эту кандидатуру он и собирался предложить.

23 января 1970 года я был назначен главным редактором газеты «Литературен фронт».

У меня не было времени подумать, какими могут оказаться последствия этого шага и, шире, того обстоятельства, что стрелочник в самый последний момент решил сменить направление моего движения. Обычно это приводит к катастрофе. И ее угроза возникла передо мной очень скоро.

Художником нашей редакции был Светлин Русев. Он постоянно рисовал — с какой-то яростной страстью завоевателя. Где бы он ни сел, он всегда находил какой-нибудь листок и начинал чиркать по нему своей авторучкой. Русев будто хотел нарисовать весь мир. Он будто разведывал все то, что позже собирался завоевать красками.

Но и тайны любили Светлина и сдавались ему добровольно. Через него до нас дошла «секретная информация», что газета «Народная культура» подготовила большую разгромную статью против нашей газеты. Нас обвиняли в абсолютном отсутствии критического подхода к проявлениям формализма и буржуазных влияний в болгарском изобразительном искусстве. Я посоветовался с Богомилом Райновым. Как бывший главный редактор он прекрасно понимал, что камешки попадут и в его огород. И мы решили, что успеем опередить «Народную культуру», которая выходила днем позже. Старый идеологический гладиатор потребовал, чтобы ему предоставили анализ материалов из обеих газет, и за 24 часа написал сокрушительную разгромную статью. Богомил доказывал там несостоятельность художественной критики в газете «Народная культура».

Мы были спасены, возможно, только для того, чтобы я понял, в какую нехорошую игру мы ввязались. Невообразимые трудности, коварные ловушки, мелочное соперничество, постоянные доносы в администрацию Союза писателей и в Центральный комитет — все это только начиналось.

Именно в это опасное время я на два месяца остался в одиночестве. Дору пригласили организовать выставку в Кембридже. Это была невероятная для того времени возможность. Как она появилась? Сестра Доры Лиляна Бонева (прекрасный математик) стажировалась в Англии. Она работала вместе с известным ученым профессором Дэвидом Кенделом. Так совпало, что во время первой выставки Доры он был в Болгарии и присутствовал на вернисаже. Он-то и пригласил мою жену в Англию. Получение всех необходимых разрешений на продолжительное пребывание и на вывоз картин стало долгой бюрократической одиссеей, но я в ней не участвовал, потому что, попадая в чиновничий лабиринт, чувствую себя беспомощным. Когда же в начале мая Дора все-таки уехала с огромным багажом полотен и рам, которые ей предстояло едва ли не в одиночку — и без денег! — переносить с поезда на поезд, я испугался. Единственной палочкой-выручалочкой мог оказаться ее достаточно хороший английский. Я успокоился только тогда, когда получил письма из Кембриджа. По существу, это в большей степени было не успокоением, а удивлением, вызванным необыкновенным и неожиданным даже для меня успехом ее поездки. Выставка Доры Боневой в частной галерее на улице Даунинг-стрит (в Кембридже тоже была такая улица!) прошла с огромным успехом. Почти все ее картины были раскуплены, хотя и не по слишком высоким ценам. Она получила несколько заказов на портреты и исполнила их. Портрет физика Кеннета Маквилена, проректора Черч-колледжа, был тут же повешен на почетное место рядом с портретом Эйнштейна работы Леонида Пастернака (отца поэта). У Доры даже находились силы шутить: среди заказов был, наряду с прочими, один на портрет собаки. Успех заставил болгарское посольство заинтересоваться молодой художницей и устроить вторую ее выставку в Лондоне на Риджент-стрит. Там успех был таким же и даже более шумным. Доре предложили остаться и поработать некоторое время в Англии… Звездный шанс для любой кисти и пера! Скольким людям безнадежно снилась такая удача?