Вид с метромоста - Денис Драгунский

Николай Петрович вышел на балкон. Было уже почти совсем темно. Он увидел, как Вася вышел из подъезда. Он крикнул «пока!». Вася помахал ему рукой.

Нагнул голову, посмотрел вниз. Второй этаж, высокие кусты.

Вот тут, под балконом, сидела Алина на краденой «ямахе», ждала Катю. Чтобы насмерть разбиться через полчаса. Ему было очень жалко Алину – но просто жалко, умом жалко, и всё, и более ничего, – и ему всякий раз было стыдно за такое бесцветное, такое пресное чувство.

Вася подошел к своей машине, отпер ее, помахал ему еще раз, сел, завел мотор и поехал по переулку. Доехал до перекрестка. Мигнул поворотником и скрылся.

Машина, которая стояла около подъезда, вдруг осветилась изнутри.

Открылась дверца, вышла Люба.

– Добрый вечер! – крикнула она Николаю Петровичу. – Не ждали? Спускайтесь! Поедем ужинать.

the beginning of an affair. Если бы знать

Это был не роскошный «Суп, второе и компот» и даже не обычное сетевое кафе. Это была какая-то непотребная рюмочная. Но Люба захотела именно туда.

– Маму не ищите, – сразу сказала она. – Я ее увезла в Австрию. Там у нас родные. По прадедушкиной жене Аделина Иоганновна Витман, помните, на могиле написано? Есть влиятельные люди. В полиции в том числе. Они следили за вашим Мишей Кошкиным. Мама очень хотела вам отомстить. Мама совсем безумная. Жаль, что так получилось. Но ваша жена могла отказаться ехать на мотоцикле убивать вас. То есть это был и ее выбор…

Люба замолчала.

– А где Анечка? – спросил Николай Петрович.

– А? – словно бы очнулась Люба.

– Анечка. Моя дочь. Она показывала фото…

– Господи! У вас есть альбом в «Фейсбуке», да? Пять минут фотошопа, и готов ребенок, вылитый папа.

– А, простите, где моя… ну, биологический материал?

– В морозилке, где пельмени! Я ее возьму себе! – захохотала Люба. – Знаете, мне вас жалко. Вы такой наивный, милый, такой одинокий… – она медленно подняла на него глаза, приоткрыла губы, придвинулась к нему через столик.

Николаю Петровичу вдруг захотелось, чтобы всё, что произошло с ним за эти два месяца, чтобы всё это был сон.

Внезапный сон за секунду до возгласа «Новобрачные, поздравьте друг друга!». Чтобы они с Любой стояли перед сияющей тетенькой с трехцветной лентой, и менялись бы кольцами, и целовались бы, и пили шампанское, и впереди была бы прекрасная, новая, свежая жизнь.

«Я подлец, предатель, – подумал Николай Петрович. – Никогда. Клянусь».

– Я шучу! – отпрянула Люба.

Перевела дыхание и продолжала:

– Мама психически больна. Месяцами в дурдоме. В Москве есть очень гуманные, современные психушки. Можно выходить погулять в город…

– Вот прямо так?

– Ага, – сказала Люба. – А потом снова возвращаться… Я всю жизнь жила, и сейчас живу, и буду жить – в мамином бреду. Я не знаю, кто я. Кто на самом деле мой папа.

– Данила Кошкин, поэт. Я запомнил, – сказал Николай Петрович.

– Или профессор, который трахнул бедняжку Леночку, – сказала она. – Но мне наплевать. Я не буду разрывать могилу, делать анализ ДНК. А вдруг там… – у нее сверкнули глаза, она облизнулась, – в большом гробу – маленький, а в нем – скелет кошки! А?… Не надо докапываться до правды. За каждой новой правдой вылезает еще одна, еще хуже и гаже. Не надо! Зачем знать, что Гитлер писал Сталину? Как хорошо, что сгорела эта тетрадка. Кусочек, правда, остался. Записка Михаэля Кошкина, сзади, на обложке.

Люба протянула ему обрывок тонкого выцветшего картона.

Там было написано старческим почерком:

«Детки! Пусть наш мальчик женится на их девочке, и мы помиримся».

Николай Петрович пожал плечами.

– Наплюйте, – сказала Люба. – Вы тоже оказались внутри маминого бреда. Вы были не сами по себе, а ее больная фантазия.

Выдернула у него бумажку, бросила к себе в сумку.

– Пока! До дому доберетесь?

И, не дождавшись ответа, пошла к выходу.

– Точно, – сказал Вася Малинин; они встретились через месяц. – Она поместила тебя в свои бредовые фантазии. Но слово «бред» имеет два значения. Бытовое и психиатрическое. В быту «бред» – это просто выдумки и всякая чепуха. В психиатрии «бред» – это системное неадекватное поведение. Бред преследования, например. Человеку кажется, что за ним гонятся. Но он реально прячется, меняет внешность, запирается. А может убить преследователей. Точнее говоря, тех, про кого он бредит, что они за ним гонятся.

– Зачем этот психиатрический ликбез?

– Она ненавидела мужчин. Помнишь, ты рассказывал, что она хвасталась: кого-то топили в Эгейском море, вместе с яхтой и любовницей… А кто-то утонул во время ночных купаний…

– Я тебе этого не говорил! – твердо сказал Николай Петрович.

– Неважно. Она это говорила?

– Зачем тебе… – Николай Петрович похолодел.

– Это правда, – сказал Вася. – Было. Топили.

– Хватит! – закричал Николай Петрович.

– Всё, всё, всё, – сказал Вася. – Больше не буду. Катя выбросилась из окна в Вене, в больнице. Обманула санитаров. Она была на самом деле сумасшедшая. Это было даже удобно, особенно если психлечебница санаторного типа, без замков. Да и ключ передать недолго. Хорошее алиби. А вдруг поймают – невменяемая… Отважная, ловкая, легко входящая в доверие к потенциальным «черным вдовам». Но сумасшедшая, никуда не денешься…

Вася помолчал и добавил:

– Если бы я тогда знал, что там внизу, на заднем сиденье мотоцикла, сидит и ждет Алина, – я бы Катю остановил.

The beginning of an affair. Утро туманное

Почему «Начало романа»?

Потому что Николаю Петровичу надо жить дальше.

Надо забрать сына от тестя и тещи. Ну, не сейчас, так через полгода, хорошо, через год, но не позже. Забрать, и что делать?

Быстренько жениться, как советовал следователь? На ком? На Любе, что ли? Это невозможно, это возвращение в бред. Хотя она раз в неделю шлет ему эсэмэски. Два слова: «Вы как?» – и он отвечает тоже двумя словами: «Спасибо, нормально». Он, кстати, не знает, в Москве она или в Вене. Нет, нет, нет!

Хорошо. Жениться на Вике Беляк, своей помощнице? Ой. Или на Скай Таунсенд, партнерше их фирмы? Два раза ой.

Или просто нанять няню и работницу? Глупо. Но, наверное, придется.

Он виноват перед сыном, да.

Надо решить наконец, что он ему скажет.