Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Однако аббат Фенелон помешал мне вполне насладиться этой меланхолией.

Я и без него находила в тесном кружке, который составляли герцогини де Шеврез, де Бовилье, де Мортемар и де Бетюн-Шаро, неизменную поддержку и благочестивую дружбу. Но господин Фенелон добавил к приятностям этого маленького общества радость своих регулярных бесед и вскоре убедил меня, что ежели я откликнусь на призывы Господа, избравшего для меня столь завидную судьбу, то смогу оценить всю безграничность божественной любви.

Я всегда встречала нового воспитателя внуков Короля в том или ином особняке, которыми герцогини владели в Версале. Члены нашего «маленького придворного монастыря», как мы называли меж собою этот кружок, обедали там «с колокольчиком»[83], дабы избавиться от присутствия лакеев и свободно вести беседу.

Отношения мои с господином Фенелоном не были отношениями пастыря с прихожанкою: теперь у меня был другой духовник, господин Годе-Демаре, епископ Шартрский, которого я избрала для себя после Гоблена. Скорее это были отношения двух друзей, вместе искавших спасения души и помогавших друг другу советами и опытом.

Господин Фенелон убеждал меня, что мы должны принести свой разум в жертву Богу. Он красноречиво доказывал мне, что царство Божие внутри нас, и что его можно достичь еще при жизни, с условием, что мы будем невинны, как дети, что мы откажемся от премудрости и сознания собственной добродетельности; тогда лишь мы сможем познать тот мистический союз, в коем душа не принимает Господа, но растворяется в Нем…

Дама, которую мы вскоре приняли в наш «монастырь», помогла мне найти путь к заветной цели, предложенной господином Фенелоном.

Эту женщину звали Жанной Гюйон-Дюшенуа; она была провинциалка, вдова и очень богата. Подруги мои заинтересовали меня судьбою этой женщины в 1689 году, попросив за нее: к тому времени она уже больше года находилась в тюрьме по приказу архиепископа Арле де Шамваллона, который обвинил ее в ереси за речи, которые она держала перед людьми. Герцогиня де Бовилье, знакомая с госпожою Гюйон уже много лет, заверила меня, что несчастная подвергается несправедливым гонениям, что на самом деле она истинная святая. Герцогиня Бетюнская, дружившая некогда с мужем этой дамы, заявила, что архиепископ ищет лишь состояния Гюйонов: этим тюремным заключением он якобы хотел принудить госпожу Гюйон отдать дочь за своего племянника Арле.

Послушав их, я добилась освобождения госпожи Гюйон из тюрьмы, чем разъярила архиепископа Парижского; впрочем, мне было приятно досадить этому человеку, которого я нимало не уважала и который сильно стеснял меня своим сообщничеством с отцом Лашезом.

Выйдя из заточения, госпожа Гюйон естественно приехала в Сен-Сир благодарить меня; я увидела женщину средних лет, мужеподобную, косоглазую, с лицом, побитым оспой; зато она так смиренно говорила о своем пребывании в тюрьме и так пламенно о любви к Господу, что ее речи буквально заворожили меня. Я стала часто приглашать ее к себе и даже оставляла обедать. Правда, меня слегка смущало то, что при всем своем благочестии она слишком обнажала руки и плечи, но я убедила себя, что внешность ее в любом случае не способна пробудить вожделение, и отнесла сию нескромность за счет ее провинциальных манер. Не помню, кому из нас пришла в голову мысль приглашать ее обедать в наш кружок; так или иначе, вскоре она стала появляться у нас регулярно.

Она говорила о любви к Богу как о «Чистой Любви», утверждая, что это любовь, которая «любит, не чувствуя», как чистая вера «верит, не глядя»; она проповедовала отречение от всех личных интересов, от воли, даже от размышлений; она хотела, чтобы люди всецело и безоглядно предались Господу. Сама она постоянно молилась про себя и часто впадала в экстаз, который исполнял благодати всех окружающих. Даже аббат Фенелон был покорен этим пламенным благочестием…

Госпожа Гюйон, желавшая сделать из меня столь же «безумную почитательницу Господа», как она сама, подарила мне недавно изданную ею книжицу, названную «Кратчайший и простейший путь к молитве».

Книга эта начиналась призывом, который словно нарочно был написан для меня: «Придите все, кто жаждет, к сим чистым водам; придите все, чьи сердца изголодались; придите и вы обретете то, что искали!» С этого дня я постоянно носила эту книжицу при себе, в кармане платья.

Затем госпожа Гюйон дала мне свое «Толкование Песни Песней», а вслед за ним толстую, еще не изданную рукопись, под заглавием «Потоки». Читая все это, я чувствовала, как рождается жажда экстаза, которая переворачивала мне душу. Мои подруги-герцогини, одна за другой, также познали этот экстаз «новой молитвы» и обрели в ней полное утешение души. «Кратчайший путь» вскоре украсил собою библиотеки всех набожных людей; книжкой начали интересоваться и при Дворе. Однажды вечером я попыталась прочесть ее Королю; послушав несколько минут, он пожал плечами и сказал, глядя на меня с легким презрением: «Бредни, мадам, чистые бредни!» Это меня не удивило и не смутило: я знала, что Король не настолько преуспел в духовной практике, чтобы сразу проникнуться смыслом этой книжечки; набожность его была чисто внешней.

Наше тайное тесное «сообщество герцогинь» (или «монастырь», или «маленькая паства», как мы себя называли), вскоре получило новое название — «Братство Чистой Любви». Мы приняли в него несколько благочестивых особ из числа придворных госпожу де Данжо, госпожу де Вантадур. Мы изобрели особый шифр, чтобы сообщаться меж собою, взяли себе таинственные прозвища, словом, пустились на детские выходки, которые господин Фенелон и госпожа Гюйон, однако, поощряли, говоря, что нельзя бояться быть смешным и что нет ничего страшнее, чем мудрость мудрецов…

В нашем маленьком кружке я обрела истинные радости: мои подруги вкладывали в свои отношения искренность и простоту, от которых долгое пребывание при Дворе и брак с Королем давно отучили меня. Господин Фенелон, со своей стороны, так прекрасно сочетал детскую невинность и простоту с глубоким умом и самым сложными рассуждениями, что я с каждым днем все с большей радостью отдавалась нашей дружбе. Он присылал мне длинные письма, которые я заботливо переписывала в свои «потайные тетради».

Об этих письмах я ничего не сообщала епископу Шартрскому, моему духовнику, боясь его ревности; я была уже достаточно опытна, чтобы понимать, что некоторые исповедания составляют драгоценный капитал для исповедника. Вдобавок, я не была уверена, что епископ способен на тот чистый экстаз, который охватывал членов нашей «маленькой паствы»; его вера казалась мне более суровой и земной, а, впрочем, эти различия меня мало волновали. «В доме Отца моего много обитателей».

Оба моих духовных наставника, явный и тайный, были однако согласны в том, что мне без промедления следовало заняться реформацией Сен-Сира.

Надобно признать, что в первые годы существования Дома Святого Людовика я, сама того не желая, заразила своей гордынею и дам и воспитанниц нашего заведения. Я желала, чтобы эти последние развивались умственно, — они же начали относиться ко всему с едкой насмешкою; я хотела немного побаловать их, избавив от черной работы, — они же стали третировать сестер-монахинь и даже наставниц своих, как служанок, взяв такие высокомерные, изнеженные манеры, которых не видывали и у принцесс.