Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга 1 - Андрей Лазарчук

– Давай, давай. Разговоры всё…

– Понял. Пошли, мальцы. Каша с салом и пиво. Другого пока нет. К чему вы там привыкли?

– Что, неужто и торта "Голубка" нет?

– Это который делается из хлебных крошек и отрубей?

– Ну да. А рагу "Мечта конокрада"?

– Вот о таком, парни, я слыхал, но не едал никогда. Это как?

– Это берётся кобыла, семь лет ходившая в плуге…

Шатёр, в котором отвели места братьям, был очень старый на вид, того цвета, который получается из любого, долго бывшего под дождями и солнцем.

– Ночуете здесь. Один птицебой у нас уже был, да вот сморила его змеиная боязнь. Про крылатых змей слыхали, небось?

– Слыхали? – спросил Авид Драгана.

– Только вручную, – сказал Драган.

– Видели мы их, – скривился Авид.

– Если разобраться, – сказал Драган, – голуби куда противнее.

В шатре было жарко и пахло застарелым потом.

– По шесть? – спросил Драган. – Или сегодня по четыре? Как ты?

– Я нормально.

– Тогда по шесть. Ты начинаешь?

– Слово.

– Слово. Иди, тогда я сплю.

Он взбил солому у края шатра, набросил на неё дорожный плащ и улёгся.

Авид потоптался у входа, потом мысленно махнул рукой, сдёрнул с плеча лук…

Он застрелил голубя, двух ворон и хорька, от которых просто смердело чужой волей. В час после полуночи Авид растолкал брата.

– Давай.

– Ух… это ты. А я уж… Слушай, мне такое снилось…

– Иди дежурь. Шпионов вокруг – море.

– Авик, слушай. Что-то вокруг неладно, понимаешь? Я таких снов сроду не видел…

– Не знаю. Тихо всё.

– Вот я и говорю. Что-то не так.

– Я всё равно ничего не понимаю. Умираю, как спать хочу.

– Ложись… Ладно, я ещё послушаю, что это такое – вокруг…

Ночь – звенела…

Всё бесстрашие Драгана скомкалось в первые полчаса. Темь была пронизана чуждой человеку волей. Невидимые и почти неощутимые, скользили летучие тени. Тёмный жар спускался с небес. Драган вдруг ощутил себя кем-то другим. Золотая цепь на шее пригибала к земле, и утопала в той земле украшенная красным кровавым шитьём атласная обувь. Исчезло тощее, но жилистое тело. Медовое облако было вместо него, укрытое исшитыми тканями, золотым фартуком, драгоценной птичьей кожей. Но нечто иное, высшее, способное вмиг испепелить и развеять, пока что лишь распахивало пространство, приглашая войти и принять данность. А потом – вдруг – рассыпалось золото прахом, и вместо стёжек драгоценных нитей одежды соединялись червями, тонкими и белыми, и запах тлена заместил собой запахи благовоний…

Драган очнулся.

Руки сжимали лук и стрелу, припосаженную на тетиву. Хищная тень медленно взмывала впереди и падала, взмывала и падала. Бесчувственной деревянной рукой Драган натянул тетиву и отпустил стрелу в полёт. Казалось, она почти увязла в воздухе, густом, как сахарный сироп, который уваривают весной из кленового сока, а осенью разогревают в больших медных чанах и бросают в него абрикосы…

Страшно медленно стрела прочертила короткую линию в пространстве и пронзила грудь непонятной птице, похожей на огромного ворона со слишком длинной шеей. Птица издала скрежещущий вскрик и рухнула.

Драган будто проснулся ещё раз.

Он стоял, весь мокрый от пота, перед палаткой. Пот стекал с бровей, норовя попасть в глаза. Руки тряслись.

Кто-то кричал и причитал впереди.

Его не пустили смотреть на убитую птицу. Не в обычае молодых людей таких лет – но он и сам не рвался посмотреть на то, чей полёт он прервал.

Достаточно, что десятник уважительно потрепал его по плечу и сказал:

– Ну, парень…

Был в самой красе рассвет, когда Драгана сменил Авид.

Отрада откинула полог шатра. Воздух снаружи, хоть и пах дымом множества костров, был всё же свежее спёртого воздуха шёлковой коробки, подогретого к тому же не слишком чистым углём жаровен.

Дядюшка Светозар сильно мёрз. Похоже, он простудился дорогой, изо всех сил это скрывал, мучался незаметно – но если быть рядом с ним, слышалось тяжёлое, с похрипыванием, дыхание, и доносился запах кислого пота, каким потеют температурящие люди.

Ночь они провели в разговоре, таком доверительном и чистом, что Отрада едва не созналась в своей грешной и безнадёжной (это становилось всё яснее и яснее) любви… её просто отвлекло что-то внешнее, а потом она потеряла решимость. Дядюшка был мягок и мудр, но по каким-то признакам Отрада уловила, что всё происходящее ему ненужно, что роль эту он играет по обязанности…

Монастырь, в котором он прожил две трети своей жизни, известен был как место сосредоточения знаний о земле. Известно там было даже о землях, лежащих за тридцать лет пути от Мелиоры. Ближними считались страны, до которых было двадцать тысяч вёрст. Континент, вмещающий Степь, Конкордию и ещё два десятка труднодостижимых стран, кажущийся таким огромным, простирался всего на двенадцать тысяч вёрст на запад и на жалких три-четыре тысячи – на юг и север. Западнее него, в океане, была россыпь островов, где жили невысокие светловолосые люди, признающие передвижение только по водам. К северу, отделённая от Мелиоры сравнительно узким проливом, лежала гористая и почти необитаемая страна – Земля Экзуперии. Южный океан, сливающийся с восточным, казался бескрайним, и судам требовалось более года, чтобы пересечь его, но зато по ту сторону начинался прекрасный зелёный материк, населённый темнокожими великанами, которым рослый мелиорец был едва по плечо; великаны жили в необычных и величественных городах и владели странной магией…

Кроме рассказов о чужих землях, ей показались интересными суждения дядюшки о взаимоотношениях Кузни и реального мира. Так, он считал, что обитатели Кузни в глубине сознания знают о том, что и сами они не вполне материальны, и мир их призрачен – и именно поэтому изобрели принцип обязательной чувственной перекрёстной проверки всех умственных построений; объекта, который невозможно потрогать руками, для них не существует. Но призрачными руками можно потрогать только призрачный объект – тем самым они загоняют себя в порочный круг, ежесекундно убеждая друг друга в том, что реально только призрачное и что всё прочее не заслуживает даже серьезного обсуждения. При этом они, дядюшка подчеркнул, знают, что есть что: отсюда их бесконечные терзания и поиски лучшего, запутанные и наивные мифы о рае и аде, понятие Бога, которого невозможно увидеть и постичь, бесконечные взаимоотрицаемые религии… размышлениями о своём невидимом Боге они пытаются заставить себя забыть то, что для них недоступно…

Велес был не прав, когда творил эту свою Кузню, говорил дядюшка, потому что призрачные люди остаются людьми, и к ним нельзя относиться иначе, чем к просто людям. Обрекать же их на вечное изгнание только потому, что им ни за что и никогда не преодолеть стены, разделяющей собственно мир и мир, существующий в воображении мира, – бесчеловечно, а значит, наказуемо. И, как иногда человек перестаёт различать сон и явь, мир может перестать различать явь плотную и явь призрачную… что, не исключено, давно уже происходит…