Украденная дочь - Клара Санчес

Грета вернулась к двери, явно намереваясь закрыть ее перед моим носом.

— Сейчас не получится, дорогая.

«Дорогая». Какое старомодное слово. Интересно, а она называет Ларри «дорогой»?

Хотя у меня было очень сильное ощущение, что Лаура пытается расслышать все, о чем мы сейчас говорим, мне не оставалось ничего другого, кроме как отправиться восвояси. Отправиться восвояси или же врезать кулаком этой старой женщине так, чтобы она рухнула на пол, и попытаться найти в квартире Лауру. Впрочем, второй вариант был уж слишком хлопотным и нецелесообразным, потому что я не знала, способна ли Лаура уйти отсюда вместе со мной. Кроме того, нас увидит консьерж, и прежде, чем мы успеем остановить такси, нас уже догонят.

Тогда Лауру упрячут куда-нибудь подальше — в такое место, вытащить из которого ее будет уже по-настоящему трудно. Мне вспомнилось, какой я видела Лауру несколько дней назад: в пижаме и в незастегнутом халате, с распущенными волосами, медлительную, блуждающую среди темной мебели в домашних тапочках.

Пути назад для меня уже не было. Я была виновата в том, что Лаура оказалась в такой ситуации, и теперь мне стало понятно, что именно этого и хотела избежать мама, потому не стала врываться в этот дом и предъявлять на Лауру свои права. О чем она не догадывалась — так это о том, что Анна ее предает. Ее борьба была еще более слепой, чем моя.

Мне показалось, что я услышала голос Вероники. На днях, когда я, выйдя из голубой комнаты и отправившись в туалет мимо «владений» мамы, увидела Веронику, она показалась мне призраком — таким, какие являются сумасшедшим, — и я, испугавшись, закрылась в своей комнате, потому что там чувствовала себя в безопасности. Я казалась себе птицей — я то летала, то отдыхала, то летала, то отдыхала. И вот сейчас мне снова почудился ее голос. Точнее, не почудился — я его и в самом деле услышала. Вероника разговаривала возле входной двери с моей мамой. Я перестала плакать. Голос Вероники звучал так, как будто она хотела сказать мне: «Не мучайся так сильно. Будь сильной и помоги себе сама, я не могу делать больше того, что делаю». Я поднялась с постели и прижалась ухом к двери. Это был не сон. Я подумала, что смогу еще больше убедиться в этом, если усну и затем проснусь, поэтому легла в постель. Теперь мне уже не хотелось больше плакать, что-то придавало мне сил — возможно, голос Вероники.

Послышались быстрые шаги мамы, топающей своими ковбойскими сапогами, украшенными серебром. Она с сердитым видом зашла в комнату. Нельзя сказать, что она сердилась очень часто, но все же сердилась каждый раз, когда я делала что-то такое, что ей не нравилось. Но в данном случае я ничего не могла с собой поделать.

— Что с тобой происходит? Ты не можешь перестать скулить, как собачонка?

— Мама…

Произнеся это слово, я почувствовала, что оно прозвучало как-то фальшиво. Интересно, все ли матери относятся к дочерям так, как моя относится ко мне? Я в последнее время взвалила на себя почти всю работу, связанную с магазином, поэтому мама могла проводить много времени со своим Ларри, однако в детстве я всегда была для нее обузой, и у нее с бабушкой не раз возникал в моем присутствии спор, который приводил меня в уныние, потому что спорили они обо мне: бабушка упрекала маму за то, что она как-то не так ко мне относится.

— Мама, прости меня. Я устала.

— Я тоже устала оттого, что занята всевозможными хлопотами с утра и до вечера. Я полдня торчу в магазине, полдня — здесь. А жить-то мне когда?

— Я в этом не виновата.

— Нет, виновата. Ты создала все эти трудности. Это отвратительно, что ты ходишь и расспрашиваешь, кто был твоим отцом, и вырываешь фотографии из альбома. Кому ты их показывала? Если у тебя возникли какие-то вопросы, задай их мне. (Она, присев на край кровати, двигала руками так, как будто хотела схватить меня за шею и задушить.) Знаешь, кто был твоим отцом? Да никто! Так, пыль летней ночи. Я могла бы избавиться от тебя, но я этого не сделала — и точка. А ради чего? Ради того, чтобы меня потом ждала бесконечная череда неприятностей.

Я снова заплакала, и она меня обняла, а потом провела два раза — не больше — ладонью по моим волосам, как всегда это делала.

— Я не хочу, чтобы бабушка, когда придет, увидела тебя такой. Я ведь, в конце концов, твоя мама.

Мне было непонятно, что она хотела сказать этой фразой. Я удерживала ее рядом с собой, хотя прекрасно знала, что она горит желанием побыстрее уйти отсюда и снова заняться чтением своих журналов.

— Я хочу вернуться в магазин, — сказала я, зная, что роняю слезы на ее любимый фиолетовый свитер. — Я хочу снова чувствовать себя хорошо и чтобы все опять было так, как раньше.

Маме наконец-то удалось отстраниться от меня.

— Это не так-то просто, ты ведь знаешь бабушку. Когда она перестает кому-то доверять…

— Это было глупостью. Я не хочу, чтобы ты была как рабыня в нашем магазине.

Мама посмотрела на меня очень серьезным взглядом. Она, видимо, не верила тому, что я сейчас говорила.

— Мы жили так спокойно, а теперь… Даже не знаю… Ты все усложнила.

— Помоги мне стать такой, как раньше.

— Теперь, дорогая, последнее слово — за доктором Монтальво. Ему придется обследовать тебя, чтобы выяснить, можешь ли ты выходить на улицу.

Я легла на правый бок, повернувшись спиной к двери. Если бы Паскуаль был здесь, он смог бы мне помочь. Я рассказала бы ему о Веронике, и он, будучи ученым, сумел бы отличить правду от вымысла. Однако у нас с Паскуалем становилось все меньше и меньше общих тем для разговора. Как я расскажу ему о том, что мои мама и бабушка — это не мои мама и бабушка, что, когда я родилась, меня забрали у моей настоящей матери и что вот теперь мои настоящие ближайшие родственники меня нашли? Что сможет сделать Паскуаль, сидя в белом халате в своей лаборатории в Париже?

Вечером в мою комнату наведалась Лили. Она сидела в инвалидном кресле, которое толкала мама. На коленях у Лили стоял поднос с супом, хлебом, водой, молоком, грушей и таблеткой, которую она положила в чайную ложечку.

— Грета сказала, что тебе уже лучше.

Я приподнялась на постели, и мама сложила подушку вдвое, чтобы я могла опереться получше.

— Расчеши ее, — сказала Лили маме. — Посмотри, какие у нее растрепанные волосы. Только не говори, — добавила она, обращаясь уже ко мне, — что ты общалась с Кэрол в таком виде.

— Не знаю, — сказала я. — Она мне ничего не сказала.

— Ты всегда только о Кэрол и думаешь, — сердито пробурчала мама. — Кэрол то, Кэрол сё… А она только тем и примечательна, что появляется иногда на экране телевизора. Она ничем не лучше ни меня, ни… Лауры.

Лили ничего не ответила. Не сочла нужным. Для нее Кэрол была намного выше всего того, чего когда-либо могли достичь ее дочь и ее внучка. Мама вышла из комнаты, подняв своей длинной и широкой юбкой едва ли не ураган, и затем вернулась, держа в руках щетку для волос. Она принялась яростно меня расчесывать, не обращая внимания на то, что волосы могли попасть в суп. Ей, конечно же, было далеко до Кэрол, которая даже обычный чай — и то пила с изяществом японки.