Брачные узы - Давид Фогель

Пришла Tea, а он не услышал ее шагов. Повернув голову и увидев ее, он отпрянул назад. Не говоря ни слова, Tea подарила его насмешливым взглядом и повернулась, чтобы снять пальто. Тогда Гордвайль произнес, и собственный голос показался ему чужим, как будто принадлежал кому-то другому:

— Ты можешь прийти к нему завтра с десяти до двенадцати, а после обеда с двух до шести.

И после мимолетного колебания добавил:

— Отпросись на работе и заскочи туда завтра покормить его.

Tea издала короткий злобный смешок.

— А если я не выполню вашего приказа, милостивый государь?

— Это не приказ, — терпеливо ответил Гордвайль, — просто я хотел напомнить тебе. Ребенок серьезно болен, ты сама знаешь, и малейшее небрежение с нашей стороны может привести к самым тяжелым последствиям. Ты же слышала, что сказал доктор.

— Это мое личное дело! И я пойду в больницу, когда сочту нужным! А не захочу, так и не пойду вовсе! Закрой-ка окно, холод так и прет в комнату!

Выполнив ее желание, он снова произнес:

— Как бы то ни было, я прошу тебя не забыть! Это вовсе не смешно!

Tea, снимавшая с себя платье, даже остановилась и удивленно уставилась на мужа. Решительный тон его оказался для нее внове. Что-о? Никак малыш начинает брыкаться?! Это показалось ей крайне забавным, в особенности когда она вспомнила, как всего полчаса назад потешалась с любовником над этим самым мужем, рассказывая тому, как он ухаживает за ребенком, не будучи ему отцом, что ей известно с полной достоверностью. Любовник заметил в ответ, что ее муж, верно, просто нянька по призванию и при случае можно подыскать ему чудную должность, — и веселью их не было границ.

Tea громко расхохоталась. Кровь бросилась Гордвайлю в лицо при звуках ее дикого хохота. Он так разозлился на нее, что даже сам был удивлен, ибо при других обстоятельствах все это не произвело бы на него особого впечатления. Но тут же, подавив гнев, он только и сказал ей, дрожа:

— Не понимаю! К чему этот смех? Нечего скалить зубы! Положение далеко от забавного, я полагаю.

— Откуда тебе известно, что для смеха нет причин? Иди сюда, на тебе сигарету! Ты так меня забавляешь, малыш!

Гордвайль не отозвался. Подошел к дивану и стал вытаскивать белье, чтобы приготовить себе постель. Раззадоренная его открытым неповиновением, Tea подошла к нему, одетая только в ночную рубашку без рукавов. Одной рукой она обняла его за талию, другой же вставила ему в рот зажженную сигарету.

— Неужто ты откажешься принять сигарету из моих рук, а, кролик? Прекрасные сигареты! — продолжала она. — Из выдержанного табака, не какая-нибудь подделка! Мне сегодня подарили, ха-ха-ха!

Гордвайль испытал сильнейшее отвращение к этой сигарете и выплюнул ее на диван.

— Мне не хочется курить сейчас! Что ты пристала? Покурю потом…

— Не потом, а сию же секунду, — упорствовала Tea. — Ты что, брезгуешь моей сигаретой, любезный?! Ничего себе, дожили! Иди ко мне, посидим вместе, покурим!

Он был вынужден подчиниться ее воле и преодолеть отвращение. Не драться же ему с ней сейчас, посреди ночи. Уступил и на этот раз, как всегда. Tea усадила его к себе на колени и следила, чтобы он затягивался как следует. Тот факт, что он курит сигарету, незадолго до того полученную ею от любовника, доставлял ей исключительное, какое-то необычное извращенное удовольствие, тем более что муж отлично знал о происхождении этой сигареты — в этом она была уверена — и при этом вынужден был курить ее.

— Ну как они тебе? Хороши, верно? Я знала, что тебе понравится!..

Гордвайль сидел у нее на коленях, глядя в стену. Им вдруг овладели сильнейшая грусть и бездонное отчаяние, сдавившее сердце словно тисками. В этот миг ему хотелось оказаться за тысячу верст отсюда, в другой стране, среди чужих людей, конечно же, вместе с Мартином, но в таком месте, где все просто и ясно и не нужно курить эти отвратительные сигареты… Где вообще нет необходимости курить… И вместе с тем он знал, что ему нигде не найти убежища и что ему никогда не вырваться из мертвой хватки Теи. Хотя разве он не любит ее?.. Несмотря ни на что… Вопреки всему!.. Взгляд его упал на паука, черного, громадного, сидевшего все на том же месте на стене, у самого потолка. «Этот вот спит сейчас», — подумал Гордвайль, почувствовав в ту же минуту, как страшно он устал. Отбросив окурок, он хотел вскочить с колен жены. Но та удержала его.

— Ты что, совсем не хочешь больше быть любезным со мной?

— Сейчас… я… в другой раз… я устал… — только и промямлил Гордвайль.

— Вот как! Значит, ты меня больше не любишь!

— Я люблю, но…

В неожиданном порыве он обхватил ее шею обеими руками и прижался губами к ее рту, словно бросившись в глубокую пропасть. Tea подняла его и на руках перенесла на диван.

Когда все закончилось, Гордвайлю стало очень стыдно. Ребенок там лежит больной, быть может, в этот самый момент кричит от боли, а он здесь предается любовным утехам!

— Дорогая, ты ведь сходишь завтра с утра покормить его, ведь правда, а?

— Сколько раз тебе говорить, не лезь не в свое дело! Захочу — схожу, а нет, так нет!

Она лежала навзничь на диване, заложив обе руки за голову, Гордвайль сидел подле нее.

— Принеси мне сигареты со стола!

Когда он снова сел рядом с ней, она вдруг сказала:

— А если бы ты, к примеру, знал, что сегодня, всего час назад, может, даже меньше, я была с другим?! Только за час до тебя, не больше?!

Звериная свирепость проглянула в ее чертах, ее взгляд, как клинок, вонзился в лицо мужа, стремясь поймать произведенное впечатление. Он же уже привык к подобному. Снова она хочет вывести его из себя, подумал он. Ненужная жестокость!

— Я тебе не верю! — сказал он решительно.

— Так ли?! Не веришь? А тот мужчина, с которым я была в кино, ты думаешь, мы потом в кости играли, ха-ха-ха! Могу тебе рассказать во всех подробностях.

— Неправда! — упорствовал Гордвайль. — К тому же меня это ничуть не интересует. Не хочу ничего знать.

Он хотел встать, но Tea схватила его за руку.

— Сиди-ка спокойно, мой маленький! Так значит, не веришь? Отлично!

И она начала рассказывать, с цинизмом вдаваясь в подробности, обо всем, что произошло между нею и тем мужчиной, не ослабляя хватки, чтобы муж не мог вырваться. Время от времени она останавливалась, издавая короткий, пронзительный, злобный смешок, затем продолжала с видимым наслаждением. Помимо своей воли Гордвайль был вынужден слушать, испытывая отвращение и нечеловеческие страдания, дыхание его стало тяжелым и прерывистым, пот стекал по лицу. И несмотря на это, при том, что он даже не вполне осознавал происходившее, рассказ ее начал доставлять ему какое-то странное и острое удовольствие, то противоестественное удовольствие, которое таится в страдании, — и уже нельзя было уверенно утверждать, что он слушал ее только по принуждению… Когда она кончила, он молчал несколько минут. Наконец встал, словно стряхивая с себя кошмарный сон. Подошел к столу и сел.