Андеграунд, или Герой нашего времени - Владимир Маканин

— Но как же так?.. Но Иван Емельянович! — я с обидой в голосе, я вскинулся, зачем лепить одно на другое: давайте отложим приход брата (разве я зван не пообщаться за стопкой в праздник — так хорошо сидим!).

Иван:

— Полно вам. Брат уже идет. (В том смысле, что уже позвонил, позвал и что Веня уже в коридоре, кто-то ведет.)

Холин-Волин вдруг подскакивает ближе. Заглядывая мне в самые зрачки (маленький, он еще и сгибался, чтобы заглянуть поглубже), он этак хитровато заговорил-запел:

— А что это мы так взволновались? Или за наш внешний вид? Или стыдно, что мы тоже теперь в этой больнице? Ах, ах!.. — И он с подчеркнутой чуткостью ведет ноздрями. Якобы что-то важное он сейчас унюхает в моем волнении.

Глупо. Этот начальствующий мальчишка пьян (лет тридцати пяти) — пьян и еще шуточки шутит! Будь со мной один Иван Емельянович, разговор с Веней мог бы и здесь получиться. Я совсем не против пообщаться с братом в присутствии умного, знающего человека. Могли бы поговорить, я бы даже обрадовался! Но этот дергающийся шут словно специально усиливал чужое (чуждое) нам присутствие. Чуждое, вплоть до тревоги и до моего (уже острого) нежелания видеть брата в этих кабинетных стенах.

Холин-Волин приплясывал, словно чуя поживу:

— Внешний вид? Что это мы так побледнели?.. А доза? А не вырвет ли нас с чистого-то спиртика, а?

Шут меж тем был отчасти прав (и прозорлив): во мне и точно топорщилась стыдная мысль: как я выгляжу? В этой, мол, выношенной больничной одежке — каким меня увидит брат? что подумает? Сижу молчальником, лишний в чужом пиру. Никакой. Ноги в тапочках. (Задвинуть под стол поглубже.)

Холин-Волин совсем разошелся:

— А вот мы вдогон вашего братика сейчас поспрашиваем — чего мы хотим в жизни и чего не хотим?

Я понимал: с братом они мне давали пообщаться по моей же просьбе (я несколько раз приставал к лечащему), а теперь я вдруг уйду или, допустим, нахамлю Холину-Волину. Нет, нет, отрезано. Молчу.

Я понимал: оба врача убивают скучноватые праздничные часы, которые им приходится провести здесь по долгу службы. Они попросту переводят стрелки. Человек пьет — время идет. А заодно пусть, мол, и братья повидаются. До них не доходила небрежность, если не вульгарность, их доброго действа. (Молотком постукивали по микроскопу.) Откуда им знать, что к каждому свиданию Веня припоминал для меня из детских наших лет: вырвав из тьмы времен, приберегал кусочек детства для суетного и забывчивого старшего брата. Он отдавал его мне. Обменный интим. Отдавал в ответ на мой принос двух-трех яблок, сыра, свежего хлеба и досужей братской болтовни с воли. А сейчас здесь был не я, а некто в выношенной одежде больного, в тапках на босу ногу. (Веня впервые увидит меня, как свое отражение.)

Холин-Волин, ухмыльнувшись, уже спешил скачущим шагом, чтобы открыть дверь меж отделениями — там слышался звонок. Как легко поладить с Иваном и как мешает этот Холин-Волин, суетный, тщеславный, что за характер! — я смотрел ему вслед: если бы гнусный кандидатишко поскользнулся сейчас на линолеуме и сломал ногу, я с удовольствием отнес бы его на руках до самого лифта.

Веня...

— ... Также и у нас — праздники! Присаживайтесь. И не стесняйтесь, — великодушно предложил ему Иван Емельянович.

— О да. Не стесняйтесь, — жесткий голос пьяного Холина-Волина.

Веня сел на краешек стула. Я-то чувствую, что слово праздники на него давит. (Можно отменить праздник, но нельзя убрать праздничность в людях, в их насмешливых голосах. Венедикт Петрович с опаской оглядывается.) Сидит со мной рядом.

— А Венечке пить, я думаю, нельзя-яя!.. — Это остерегает Холин-Волин.

Я отметил, что слегка пьянею. (Пусть. Мне хорошо.)

— ... Нельзя-яя. Ему сегодня нельзя. Но все остальные това-аа-рищи — разумеется, пьющие!

Звучало как тост.

Иван Емельянович кликнул на помощь: появилась здоровенная, рукастая Адель Семеновна, их, кабинетная, медсестра — теперь она «химичит» со спиртом, наливает-переливает... а как же чуточку соли? вот как! — на кончике ножа — Адель Семеновна сбрасывает в сосуд кристаллики марганцовки с солью, отцеживает, разбавляет, хмыкает, а я не могу оторвать любопытных глаз от ее огромной родинки на шее. (Волна опьянения слишком горяча и сейчас пойдет на убыль сама собой. Все знаю. Сижу, мне хорошо.)

Веня рядом со мной, сидит на выдвинутом (ближе к креслу) стуле. Тих. Свесил голову. Смотрит на свои тонкие пальцы.

— Ну как, Венедикт Петрович — узнали брата?

Веня кивает.

— Рады?

Кивает.

— Есть возможность пообщаться. Вам с братом найдется о чем поговорить, верно? — Иван Емельянович пытается ему помочь: пробудить в нем (в нас обоих) родственность.

Веня кивает: верно...

Оба врача и медсестра чутко и с пониманием отстранились — они отдалились, они и выпивают теперь отдельно от нас (медсестра лишь пригубила). Ведут свой разговор. Но я выхватываю глазом особый штрих: Иван и от них отстраняется: он отворачивается от Холина и Адели Семеновны и — к аппарату, звонит — тихо крутит диск, тихо же спрашивает: пришла?.. — нет. Вероятно, нет. Нет и нет, судя по его рыбьим глазам, в которых не прибавилось счастья. (Обидно. Тоже ведь ждет.) Иван Емельянович бросил трубку и хочешь не хочешь опять устремился в разговор с Холиным и медсестрой. Они (трое) спорят — мы (двое) молчим, что и дает нам с Веней ощущение, что мы наконец вдвоем и рядом.

Молчим. Я погладил его по плечу. Он виновато улыбнулся. Не знаю, разглядел ли, видит ли Веня меня в тапках на босу ногу? Что вообще он видит?.. А вот Холин-Волин громко и нам слышно заспорил с Иваном о политике, им азартно, а нам скучно, и даже Адель Семеновна бежит от них. Она возле стола: торопится женским глазом приметить мелкий непорядок. Сметает крошки. Принесла тарелку, перекладывает на нее капусту, а куски хлеба на лист бумаги. Подсуетилась — и уже салфетки, маленькие тарелочки, вилки, можно не пальцами...

— Но пальцами вкуснее! — уверяет Иван Емельянович.

На что Холин-Волин пьяно заявляет ему, чтобы шеф не смел отклоняться от темы. Спор есть спор. А о чем мы?..

— О цезарях.

— Тогда учет.

— Учет цезарей! — кричит, смеется Холин-Волин.

— Учет и беспристрастный их подсчет! Традиция неубиваема, — продолжает (или возражает) Иван Емельянович. Он настаивает, что традиция проявляется как день и ночь — как зримая и как незримая... «Лысые через раз!» — перебивая, кричит Холин. Оба шумно толкуют о Горбачеве и о его рассыпавшемся царстве-цезарстве. О трясущихся руках Янаева... А что? Хотя бы три дня, а тоже поцезарствовал! А значит, приплюсуем! Учет как учет...

— Восемь уже.

— Есть и девятый... — Громко, голосисто и с каким азартом считают они российских правителей.