Ведьмин век - Марина и Сергей Дяченко

Она хотела снять с него ощущение вины, явственно скользнувшее в этом еле слышном зове. Она хотела сказать, что отвратительные колодки уже почти не мешают. Что еще несколько шагов по желтой змеиной спине — и она одолеет и клетку; она совершенно искренне хотела об этом сказать, но вовремя прикусила язык.

— Клавдий… Ладно. Только не уходите.

* * *

Он привык к свету факелов. За много лет он научился работать при диком и древнем освещении — но сейчас огонь тяготил его. Беспокоил. Приходилось прикрывать глаза.

Возможно, было бы легче, если бы он говорил с ней. Но минута тянулась за минутой, Ивга молчала, он молчал тоже, смотрел в усталые лисьи глаза и с ужасом понимал, что осуществить задуманное с каждой секундой труднее.

Если вообще возможно.

Служебная кобура, которую он надевал под мышку в основном тогда, когда хотел произвести впечатление на очередную любовницу, умелой рукой превращена была в ножны. И, прижавшись холодным боком к теплым человеческим ребрам, там помещался теперь изогнутый серебряный кинжал. Ритуальный нож, некогда извлеченный Клавдием прямиком из сердца заколовшейся ведьмы.

«Ты умрешь, Великий Инквизитор.»

«Все умрут.»

«Все умрут тоже, но ты умрешь раньше. Нерожденная мать ждет тебя… будет ждать… Довольствуйся тем, что ты видишь глазами…»

Основное чувство, владевшее им весь этот долгий день с утра и до вечера, не было ни страхом, ни удивлением, ни бойцовской решимостью; то была обида, почти детская и оттого особенно неприличная. Клавдий Старж горько обиделся на судьбу.

Именно с таким выражением лица пожилая соседка выговаривала своей пожилой, досадно оскандалившейся собачке: «Хельза, как ты могла?!»

Как ты могла, думал Клавдий утром, расхаживая взад-вперед по своему заваленному картами кабинету. И не мог определить, кому он пеняет — безнадежно потерянной ведьме-Ивге или собственной бесчестной судьбе, которая с ухмылкой предала ему прямо в руки матерь-ведьму, оглушенную и, кажется, не вполне осознающую себя…

К четырем часам дня из Дворца Инквизиции был эвакуирован весь вспомогательный состав и часть основного. Референт Миран долго маялся, разрываясь между показным благородством, искренней привязанностью к патрону и обыкновенным житейским благоразумием — последнее победило, референт виновато хлопнул ресницами и сдал Клавдию все свое хозяйство в порядке и целости.

Около часа Старж провел в компании хорошей армейской рации. Дворец Инквизиции пустовал, зато эфир, притихший было, теперь наполнялся снова. Взывали к народу наместники и бургомистры, разом превратившиеся вдруг в единоличных правителей; равнодушно перекликались посты чугайстров, через равные промежутки времени звучали военные позывные, по всему миру буянили многоголосые радиолюбители, захлебывались маленькие частные радиостанции, и именно с их трескучих голосов Клавдий и узнал, что половина провинции Одница затоплена морем, в Ридне обрушился гигантский тоннель, сто лет назад проложенный под горами, а в Альтице сформирован так называемый Поход Инквизиции во главе с бывшим куратором, а ныне Великим Инквизитором Фомой.

Помнится, при этом известии он криво усмехнулся. Исключительно криво; сообщение стоило того, чтобы прожить подольше, встретиться с Фомой и страшным голосом спросить отчета…

Потом он выключил рацию. Расстегнул пиджак и вытащил из внутреннего кармана плоскую неприметную коробочку с узким серым оконцем. Две черных кнопки — преднабор координат. Большая красная — команда на пульт…

Интересно, а знают ли ведьмы о существовании ракетных шахт. Он, Клавдий, воспитан в твердом убеждении, что ракетные шахты останутся единственным оплотом цивилизации, даже если все прочее провалится в мировой океан. Или сгорит под метеоритной атакой…

Клавдий поднес коробочку к глазам. В самом уголке экрана пульсировал перечеркнутый квадрат; это означало, что пульт существует и готов принять команду. Любую команду, как объяснял герцог, поскольку машина войны не рассуждает по определению…

Клавдий содрогнулся. Ему было неприятно держать ЭТО в руках, но тяжесть коробочки во внутреннем кармане придавала ему если не уверенности, то, во всяком случае, куража. Так ребенок, творящий безобразия, деловито прикидывает, мол, станут наказывать — наглотаюсь таблеток…

Он вздохнул. Снял со стены серебряный кинжал, положил на стол рядом с темной коробочкой. Оперся ладонями о столешницу, долго сидел, глядя перед собой.

Он вспомнил лицо герцога, передающего «кнопку» из рук в руки. Передернул плечами; вообразил себе круглую физиономию Фомы из Альтицы, когда тот получает известие об аресте и казни «мутантной деструктивной ведьмы, так называемой ведьмы-матки»…

Как ты могла, укоризненно сказал он судьбе.

Конец кошмара. Отступившее море Одницы, зазеленевшие виноградники Эгре… Отстроенный оперный театр. Конец кошмара, открыл глаза — и нету ничего, уходящий скверный сон… Оживающая Вижна. Вижна, а ведь он только теперь понял, как он любит ее, проклятую и загаженную, похожую на оскверненное кладбище… Он все самое важное понимает слишком поздно…

Как он мог проморгать?!

Он чует ее сквозь много этажей. Сквозь бетон. Он чует ее, сидящую глубоко в подвале. И его знобит.

Неужели все так просто?! Неужели там, в каменной щели, действительно сидит оглушенная инициацией матка?..

Он помедлил еще. Взял со стола свое оружие. Поднялся и медленно направился в подвал…

И вот теперь он сидел в углу камеры сто семь, сидел, привалившись спиной к холодной стене, и смотрел на ту, в ком одновременно воплотились «нерожденная мать» и девочка Дюнка.

* * *

— Мне очень трудно будет рассказать то, что я расскажу.

Ивгины губы дрогнули. Она медленно кивнула.

Он прикрыл ладонью глаза — мешал воспаленный свет факела; он опустил веки и медленно, ровно, устало заговорил.

— Ее звали Дюнка… Дюнка, Докия, Дюнка, и она совсем не была на тебя похожа… И она умирала дважды. Второй раз — по моей вине и у меня на глазах…

Его голос не дрогнул ни разу, хоть он за этим специально и не следил. Его бесстрастная маска за долгие годы так приросла к лицу, что не нуждалась уже ни в каких поддерживающих веревочках; он говорил бестрепетно, как машина — и только где-то ближе к концу повествования внезапная и острая сердечная боль заставила его прерваться. Не надолго. На минуту.

По мере его рассказа Ивгины глаза делались все шире и шире, пока не заняли, казалось, все лицо. В черных зрачках дважды отражался факел.

— Видишь, Ивга… видишь, какой я романтический герой. Преданный… хранящий верность единственной подруге… в объятиях очередной любовницы, — он усмехнулся. — Всю жизнь ругал себя за слепоту… рядом же была, живая, веселая, рядом же, руку протяни… не видел. Занимался… собой, пес знает чем занимался, не видел, чтобы всю жизнь потом… И вот, не увидел снова. Глядел в упор — и не увидел… Прости. Ты слишком хорошо… обо мне думала. А я… старый дурак.