Бенкендорф - Дмитрий Олейников

Бенкендорф и великий князь Михаил Павлович договорились не беспокоить внимания государя этим «вздором». Но бдительное «общество» подало императору своевременный «сигнал». А. М. Хитрово, «известная петербургская болтунья… язва общества, разносительница новостей, а ещё более клевет и пасквилей по всему городу», дама, которую позже просто перестали принимать в приличных домах, заговорила повсюду об оскорблении в «Смерти поэта» «toute Paristocratie russe» (всей русской аристократии). Бенкендорф оказался в неприятной ситуации: «Уж если Анна Михайловна знает про эти стихи, то я должен о них доложить государю». Когда же граф попытался опередить опасные для Лермонтова слухи и, явившись к царю, «начал говорить о них в самом успокоительном тоне, государь показал ему экземпляр их… полученный по городской почте, с гнусною надписью „Воззвание к революции“»289. 25 февраля 1837 года последовало высочайшее повеление о переводе Лермонтова на Кавказ тем же чином (для гвардейца это было равносильно понижению в звании). Тут Бенкендорф сделать уже ничего не мог, тем более что скоро у графа началась тяжёлая болезнь, свалившая его на полгода, да и занималось делом Лермонтова военное министерство, а конкретно — начальник гвардейского штаба генерал П. Веймарн. Но 28 марта 1838 года именно Бенкендорф напишет военному министру А. И. Чернышёву уже приводившееся выше письмо: «…Имею честь покорнейше просить ваше сиятельство, в особенное личное ко мне одолжение…» Отметим: Бенкендорф в данном случае не «выполняет высочайшую волю», а просит сделать личное одолжение. Это подтверждает и письмо А. И. Философова, служившего в свите великого князя Михаила Павловича, своей жене, приходившейся Лермонтову родственницей: «…Граф Орлов сказал мне, что Михайло Юрьевич будет наверное прощён в бытность государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную себе награду; после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция»290. Так и вышло. Весьма осведомлённый М. Н. Лонгинов (дальний свойственник поэта по линии Арсеньевых) вспоминал: «Император разрешил этот перевод единственно по неотступной просьбе любимца своего, шефа жандармов графа А. X. Бенкендорфа. Граф представил государю отчаяние старушки „бабушки“, просил о снисхождении к Лермонтову как о личной для себя милости и обещал, что Лермонтов не подаст более поводов к взысканиям с него и, наконец, получил желаемое. Это было, если не ошибаюсь, перед праздником Рождества 1837 года. Граф сейчас отправился к „бабушке“. Перед ней стоял портрет любимого внука. Граф, обращаясь к нему, сказал, не предупреждая её ни о чём: „Ну, поздравляю тебя с царскою милостию“. Старушка сейчас догадалась, в чём дело, и от радости заплакала»291.

Возвращение в гвардию произошло без «поражения в правах» — прощённый царём корнет в декабре 1839 года высочайшим приказом был произведён в поручики. Прошло два месяца — и Белинский признался в частном письме: «…Мне кажется, что в этом юноше готовится третий великий русский поэт и что Пушкин умер не без наследника». Ещё через неделю Лермонтов будет драться с де Барантом на дуэли, а не знающий об этом цензор Корсаков разрешит печатание «Героя нашего времени».

Последовавшее в то время «охлаждение Бенкендорфа» к Лермонтову (выражение друга Лермонтова А. П. Шан-Гирея292) наступило вследствие нарушения тем как светских приличий (неэтичным поведением на новогоднем «маскированном балу»293), так и конкретного закона (участием в дуэли с Барантом); за последнее гвардейский поручик вообще подлежал лишению чинов и дворянского достоинства. Для Лермонтова, как уверяют его биографы, и то и другое являлось самовыражением личности, требующей права быть вне иерархии традиционного общества. Но для Бенкендорфа это было тем «нарушением спокойствия и прав граждан», с которым ему назначено было бороться. К тому же, как мы видели, он поручился перед царём, «что Лермонтов не подаст более поводов к взысканиям», а поэт заставил его об этом обещании пожалеть.

Однако при всём этом приговор военного суда от 5 апреля 1840 года о лишении Лермонтова чинов и прав состояния был сильно смягчён императором Николаем, который объявил, что «желает ограничить наказание» только переводом на Кавказ тем же чином в армейский полк. Такое решение было принято на основании опроса непосредственных командиров Лермонтова, от полкового до корпусного. Более того, даже не любящие Бенкендорфа советские историки литературы соглашаются, что и в этом деле Александр Христофорович «готов был хлопотать перед царём о прощении Лермонтова, если бы осуждённый заплатил за это признанием своей мнимой лжи»294. (Лермонтов говорил, что он стрелял в воздух; Барант утверждал противное. В данном случае важно то, что это понятное разногласие не сыграло роли в изменении «меры пресечения».) Они признают также, что хлопоты родителей Баранта перед Бенкендорфом о том, чтобы не пускать Лермонтова в Петербург в отпуск с Кавказа (зимой 1840/41 года), не увенчались успехом, тогда как энергичная бабушка поэта отпуска для внука добилась295.

Предположение, высказанное в прошлом веке П. И. Висковатым («Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут… их главная причина кроется в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа»296), так и осталось предположением, хотя развивалось советскими историками литературы как постулат297. Впрочем, в суммировавшей итоги полуторавековых исследований «Лермонтовской энциклопедии» Э. Г. Герштейн призналась: «Причины личной ненависти Бенкендорфа к Лермонтову… до конца не выяснены»298. Неясного происхождения письмо, из которого делали вывод о том, что Бенкендорф советовал молодым людям в Пятигорске «самим избавиться от Лермонтова», исследователями жизни и творчества поэта признано фальшивкой299.

Априорное восприятие Бенкендорфа как «носителя зла», необходимого для контрастности сюжета «антигероя», превращало в факты любые неблагоприятные для него слухи. Со ссылкой на «Дневник» цензора А. В. Никитенко приводится, например, история о том, что Бенкендорф так выбранил издателя «Литературной газеты» А. И. Дельвига, что тот впал в апатию и вскоре умер. Но ведь у Никитенко излагается не факт, а городская сплетня! Конкретно фраза-«источник» звучит так: «Публика в ранней кончине Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который за помещение в „Литературной газете“ четверостишия Казимира Делавиня назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним. За сим и „Литературную газету“ было запрещено ему издавать. Это поразило человека благородного и чувствительного и ускорило развитие болезни, которая, может быть, давно в нём зрела»300. «Публика обвиняет» и «может быть» обычно опускаются. Никто также не обращает внимания на следующие важные факты. Во-первых, встреча Бенкендорфа с Дельвигом произошла 8 ноября 1830 года, а болезнь началась только в январе, через два месяца, от простуды. Во-вторых, болезнь эта была определена докторами как «гнилая горячка», то есть воспаление легких, которое никак не могло «давно в нём зреть». Кто знал о здоровье Дельвига лучше, нежели его собственная жена, Софья Михайловна? А она ясно писала подруге 4 января: «Моё маленькое семейство здравствует»301. В-третьих, «Литературная газета» выходила и в декабре 1830-го, и в январе 1831 года. Так что за два месяца, прошедшие между выговором Бенкендорфа и смертью издателя, случилось немало примечательных событий. Действительно, Бенкендорф добился временного запрещения «Литературной газеты» за публикацию четверостишия, прославляющего героев французской революции 1830 года; однако Дельвиг, хотя и получил, по словам А. П. Керн, «порядочный нагоняй»302 (но при этом Бенкендорф принёс извинения за резкость), вовсе не «впал в апатию», а начал довольно энергично действовать. Он имел выход на достаточно влиятельных лиц в окружении царя — например, управляющего Министерством юстиции Д. Н. Блудова — и воспользовался этим, чтобы донести просьбу о спасении издания до самого Николая I303. В результате 14 декабря выпуск газеты был вновь разрешён, хотя и с другим формальным редактором и издателем — сотрудником Дельвига Орестом Сомовым304. Сам Дельвиг написал для неё восторженную рецензию на свежевышедшую трагедию Пушкина «Борис Годунов».