Правда во имя лжи - Елена Арсеньева

В голосе Ирки зазвенели слезы, и Аня бросила на нее быстрыйпроницательный взгляд. Ирка словно бы намекает на что-то… Откуда этовпечатление, что «змея» готова пойти на некоторые уступки… не за просто так,конечно. За определенную мзду. Ох, если бы так… если бы удалось снова купитьее! Деньги еще есть. Правда, Аня рассчитывала на них, очень рассчитывала, но имс Димой не привыкать поджиматься. Лучше поджиматься, чем сидеть на казенныххарчах. И при этом думать, непрестанно думать, что Ирка получила дочерей обратно.Конечно, она права: их отдадут ей. Мать есть мать… Да разве сможет Аня пережитьнавязчивые мысли, что сейчас, пока она прогуливается по тюремному двору – рукиза спину! – или слушает блатные песни, Ирка кормит девочек, гордо возит их вколяске, купает, забавляет погремушками… Сонька спит, а Лидочка лежит наспинке, сучит ножками и, довольнехонькая, хохочет беззубым ротиком. И в головеэтой крохи не осталось и обрывка воспоминания о маме Ане, которая так еелюбила…

Аня медленно взялась за сердце и спросила глухо:

– Сколько ты еще хочешь?

Мгновение Ирка смотрела на нее, напряженно сдвинув брови, апотом лицо ее разгладилось:

– Сейчас скажу. Только одна просьба: вы меня не перебивайте,ладно?

Аня кивнула. А что ей еще оставалось делать?

Кивнул и Дима, но поскольку он так и сидел, не поднимаяголовы, то ссутулился при этом еще безнадежнее.

– Значит, так… – Ирка запнулась, но тут же продолжила с тойплавностью и складностью, что сразу стало понятно: каждое слово из этой речи еюдавно выношено, обдумано, выверено и отрепетировано: – Значит, так! Никакогосуда я затевать не стану. Разойдемся полюбовно, так и быть. Вы мне дадите ещевосемьсот рублей – в возмещение расходов: пятьсот я и впрямь Ковальчукзаплатила, да сто сорок на билет ушли, это вы правильно сказали…

– Получается шестьсот сорок, а не восемьсот, – неудержалась-таки Аня, и Ирка бросила на нее укоризненный взгляд:

– Ну мы же договорились не перебивать, Анна Васильевна… Всеверно, пятьсот плюс сто сорок – получается шестьсот сорок. Но у меня же былиеще всякие мелкие расходы, ну, покушать, да на такси я сколько проездила, покавас в Горьком нашла, и до Северолуцка надо на чем-то добираться. Словом,восемьсот, а лучше – восемьсот пятьдесят, чтоб для круглого счета. Этово-первых. Дальше! Вы обязуетесь выплачивать мне ежемесячно определенную сумму,ну, скажем, рублей в сто пятьдесят. На такие деньги, конечно, не больно-торазживешься, но у многих такая зарплата – и ничего, живут люди, не жалуются.[4]Как-нибудь и мы проживем…

Ирка говорила спокойно, обстоятельно, округло. Собственнаярассудительность доставляла ей, видно, необыкновенное удовольствие, она простонаслаждалась каждым словом, каждым звуком своей речи!

«Мы проживем! – Эти слова болезненно забились в Анинойголове вместе с толчками крови. – «Мы»! Вернее, они. Ирка с дочками. А мы, мы сДимой, должны на них вкалывать. Содержать их. Платить за то, чтобы Ирка неподавала в суд. Ведь о втором экземпляре письма Ковальчук она молчит. И словане говорит о том, чтобы отдать его нам. Значит, собирается держать у себя – кактакой моральный хлыстик. Чуть только Литвиновы замешкаются с выдачей очередной«зарплаты» – тут же Ирка помашет хлыстиком. Смотрите, Анна Васильевна и ДмитрийИванович, не забывайте, что у меня есть! Да, забыть она нам об этом не дастникогда. Так и придется всю жизнь ходить на веревочке вокруг этого колышка, каккозы на пастбище. Всю жизнь! Пройдут годы, мы постареем. Два одиноких,бездетных старика будут содержать Ирку. Потому что детей мы усыновить больше несможем, просто не на что…»

И вдруг Аня ощутила, что ей не хватает воздуха. Не козой напривязи – она ощутила себя маленьким глупым мышонком, с которым играет сытая,жирная, беспощадная кошка. Рядом слабо вздыхал еще один такой же загнанныймышонок – Дима. А кошка – белая, ленивая, наглая – это Ирка. У ее безобразнопышных сисек тихонько сопел хорошенький котеночек, которому спустя некоторое времяпредстоит стать такой же отвратительно прекрасной кошкой, – Сонька. Честноеслово, она гораздо больше похожа на Ирку, чем Лидочка, у той чертымладенчески-расплывчаты, а у этой уже сейчас проглядывает опасное сходство сматерью.

– Как же ты говоришь, что не собираешься подавать в суд,Ира? – спросила она безжизненно. – Ведь в метриках девочек значимся родителямимы. А чтобы переписать метрики, чтоб тебя матерью назвать, надо обо всемзаявить… Но только знай, – попыталась Аня сохранить остатки гордости, – упечешьнас за решетку – никто тебе тогда платить за дочек не будет!

– Думаете, я этого не понимаю? – хитренько усмехнулась Ирка.– Отлично понимаю. Поэтому я не собираюсь переписывать никаких метрик. Выпо-прежнему будете значиться родителями, но только значиться, понимаете?

– Ага, ты нам решила оказать такую честь? – из последних силпытаясь удержаться от слез, пробормотала Аня, уже не заботясь о том, чтообвисла на стуле так же уныло и жалко, как Дима, и так же понурила голову. –Решила оставить нас их формальными родителями?

– Почему вы все время говорите: «девочек», «дочек», «их»? –широко раскрыла свои невероятные глазищи Ирина. – Я не собираюсь забирать у васобеих девочек. Мне с ними и не справиться. Да и вам с близняшками тяжело, япрекрасно понимаю. Вот мы и сделаем так, чтобы и вы не мыкали одинокуюстарость, и я не жила бобылкой. Речь идет только об одной девочке!

Дима вскинулся на стуле, словно его шилом в бок пихнули. Снадеждой уставился на Ирку:

– Не всех заберешь? Не обеих? Только одну? А которую?

Аня медленно приподняла голову. Она еще не могла позволитьсебе обрадоваться. Надежда могла взлететь самоцветным, радужным шариком – и тутже лопнуть, как мыльный пузырь. Если Ирка скажет – Лидочку, это все равно чтоона скажет – обеих. Даже лучше, если она заберет тогда обеих. Потому чтосмотреть все время на Соньку – и искать в ее чертах Лидочкино ненаглядноеличико, видеть Сонькины недостатки (а у нее, можно не сомневаться, будут однисплошные недостатки!) – и думать о Лидочкиных достоинствах, – это не жизнь, апытка. Вечная тоска о несбывшейся мечте.

Нет уж. Пусть тогда забирает обеих!

Она еле удержалась, чтобы не одернуть с раздражением Диму,затвердившего свое:

– Которую заберешь, Ира? Ну скажи скорей!