Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук

раз вдруг разыгравшаяся, редкая в это время года гроза загнала его к отставному полковнику Преображенского полка, который носил вериги в тридцать фунтов, сек себя кнутом и проповедовал у себя по деревням слово Божие. Он сек своих и чужих детей за грехи их и изнурял их голодом. Нещадно порол он плетьми и тех мужиков, которые недостаточно живо воспринимали слово Божие… Пушкин сбежал от него, когда дождь не совсем еще прекратился и над размокшими полями ворчал еще в отдалении гром… И думал: отчего это в России такая масса всяких уродов?..

Он подъезжал уже к Волге, чтобы перебраться на ту сторону, в бескрайние степи, в которых совсем еще недавно царствовал Пугач. Были нарядные осенние сумерки. Закат догорал в пестроте и пышности необычайной, и из недалекого села плыл опустевшими полями вечерний звон. И были эти торжественные, сосредоточенные звуки точно молитвенным пением всей этой затихшей к ночи земли…

Вдруг сзади послышались исступленные крики и топот коней. Пушкин живо обернулся. Прямо на него летел, вывалив язык и поджав колено, матерый, лобастый волк, за ним махали горбатые борзые, а за борзыми с нагайками в руках неслись исступленные охотники. Не успел Пушкин и ахнуть, как под крики ямщика и лакея волк под самыми мордами лошадей мягко перемахнул через дорогу. Борзые пронеслись за ним, а перепуганные лошади сбились в сторону и чуть не опрокинули экипажа. Пушкин едва успел выскочить из накренившейся набок коляски, как мимо него пронеслись бурей всадники. Собаки уже мотали лобана на последних угонках. Еще несколько минут, и они облепили его со всех сторон, и старый псарь прямо на скаку, с кинжалом в руке, свалился в эту живую пеструю кучу…

– Позвольте представиться: местный землевладелец, Иван Васильевич Горюнов, – подскакав к Пушкину и сняв теплый картуз, проговорил один из всадников. – Всепокорнейше прошу извинения за причиненное беспокойство, милостивый государь.

– О, сделайте одолжение! – засмеялся Пушкин. – Я вполне вознагражден картиной травли… Прекрасные собаки…

– С кем имею честь?..

Пушкин назвал себя.

– Пушкин? – вытаращил тот свои голубые, невинные глаза. – Наш знаменитый поэт?! Тогда втройне прошу извинить меня… И не отстану до тех пор, пока вы не дадите мне доказательства, что не сердитесь на меня…

– Готов поклясться чем вам угодно!..

– Нет, и это меня не удовлетворит: вы должны отобедать у меня и, если угодно, переночевать, – любезно сказал Иван Васильевич. – Усадьба моя в двух шагах… Жена моя будет на седьмом небе, если я привезу с охоты в тороках знаменитого поэта нашего…

Пушкин чувствовал себя усталым, и мысль хорошенько закусить и выспаться не на постоялом дворе, а в настоящей обстановке показалась ему соблазнительной. Он со смехом принял приглашение, и Иван Васильевич в полном восторге соскочил с коня, помог ему сесть в коляску. Охота вытянулась сзади. В тороках у охотников были матерые жирные русаки, три огненные лисицы и два волка – картина была дикая, красивая… Болтая с гарцующим Иваном Васильевичем, они незаметно подкатили к средней руки усадьбе, в окнах которой от заката пылали буйные огни…

– Но ты не можешь представить себе, милая, кого я затравил на наших зеленях! – весело возгласил Иван Васильевич, вводя в гостиную гостя. – Позволь тебе представить: наш великий поэт, Александр… Алексеевич Пушкин!

– Боже мой! – бросив в сторону какой-то зачитанный, трухлявый роман, сразу нежно запела хозяйка в кудряшках, с каким-то неприятно одутловатым лицом. – Своими ли глазами я вижу?.. Господин Пушкин…

Расшаркались. Уселись. Завязался разговор. Преклонение супругов перед великим поэтом – они так и звали его – было безгранично. Об окружающей их жизни оба говорили с презрением, утверждая, что тут не с кем слова по-человечески сказать, что и живут они тут только ради того, чтобы примером своим просветить этот богом забытый край, жертвуя, так сказать, собой, и в каждом слове показывали они, что дух их парит где-то в столице, на самых верхах изысканной образованности…

И пока слуги собирали закусить, супруги повели дорогого гостя по дому…

В большом, темном кабинете хозяина все стены были сплошь заставлены книжными шкафами. Пушкин уже раньше понял, что все эти книжные шкафы среди русской бездорожной грязи являются доказательством не столько образованности их владельцев, сколько жалкого бессилия книги в бездонных русских просторах: книги были сами по себе, а жизнь сама по себе…

Вернулись в гостиную, сплошь увешанную портретами губернаторов и архиереев: губернатор – архиерей, губернатор – архиерей, без конца… Сели, закурили… Разговор не клеился, и Пушкин облегченно вздохнул, когда подан был, наконец, ужин. Но радость его была кратковременна. Не успели все сесть за стол и развернуть корявые, пахнувшие мылом салфетки, как Иван Васильевич значительно переглянулся с супругой – они удивительно понимали один другого в разговоре глазами – и сразу решил:

– Конечно, позвать… Беседа с великим писателем нашим только поможет открыть глаза безумцу… Семен, позови молодого барина к столу!.. Это, увы, единственный сын наш, – пояснил он Пушкину, когда лакей вышел. – И представьте: задумал жениться на крестьянской, так сказать, девице, на Палашке…

Дверь отворилась, и в столовую боком протиснулся очень скромно одетый, бледный и худой молодой человек с незначительным личиком, но славными, добрыми и застенчивыми глазами. Он неловко поклонился Пушкину и робко остановился у поставленного уже для него прибора.

– Ну вот, рекомендую, – сказал отец. – По случаю приезда в наш дом великого поэта нашего я решил извинить тебя на этот день. Ты знаешь о господине Пушкине довольно, а он уже извещен о твоих безумствах… Садись и ешь…

Пушкин был как на иголках и проклинал день своего рождения, тем более что обед был переполнен волосами, перьями и мухами. И он взбесился.

– Раз в таком деликатном деле вы как бы выбираете меня судьей, то… то… – с раздувающимися ноздрями понес он, – то позвольте: что тут такого предосудительного? Женился же на своей крепостной такой вельможа, как граф Шереметев… А Петр I? Кто была его жена?.. Что тут такого?

Молодой человек радостно вспыхнул и благодарно смотрел на него.

– Но… но… любезный Александр Алексеевич… господин Пушкин… – сразу полезли те на него. – Но ведь вы же дворянин! Не вы ли так гордитесь вашим шестисотлетним родом?.. Мы не понимаем в таком случае…

– Горжусь. Но, если бы вместо шестисотлетнего рода мне дали предком мужика Ломоносова, я гордился бы, может быть, еще больше…

– Но, господин Пушкин… Алексей Александрович… Как же так Ломоносов? Тут дело идет о Палашке, которая – pardon! – и высморкаться путем не умеет…

У лакеев дрожали руки…

Пушкина нельзя уже было остановить. Молодой человек восторженно смотрел