Проповедник - Камилла Лэкберг

Патрик никак не реагировал, но Эрика видела, что он слушает.

— Ее родители звонили мне сегодня три раза, а вчера четыре. Как ты думаешь, может быть, они потеряли надежду и сдались? Наверное, они отчаялись.

— Нет, я так не думаю, — сказала Эрика. — Я считаю, что они верят в вас и в то, что вы сделаете свою работу. Сейчас ты тоже должен заняться делом, набраться сил перед новым днем. Вы ничего не добьетесь, если доведете себя до истощения.

Патрик слабо улыбнулся, потому что практически Эрика повторила его собственные слова, которые он сказал Ёсте. Патрику иногда казалось, что Эрика знает, о чем он думает. Он послушно поступил так, как она сказала. Хотя еда казалась ему безвкусной, Патрик съел все, что появилось перед ним на столе, и потом заснул беспокойным, неровным сном. Ему виделись кошмары: светловолосая молодая девушка все время убегала от него. Иногда она оказывалась совсем близко, казалось, вот-вот он ее схватит, но как только он протягивал руку, она смеялась каким-то неприятным смехом и исчезала. Патрик проснулся от звонка будильника, разбитый и мокрый от пота.

Эрика большую часть ночи не спала, она лежала и раздумывала об Анне. Накануне она решила для себя окончательно и бесповоротно, что ни за что не сделает первого шага к примирению с Анной. Но после своих ночных дум она не менее решительно была настроена позвонить сестре, как только рассветет. Что-то случилось, Эрика это чувствовала.

Запах больницы ее пугал. Ей виделось что-то безвозвратное и окончательное в стерильных дверях, мягко окрашенных, почти бесцветных стенах и безликих печальных картинах. Ночью она не сомкнула глаз ни на минуту, и все сейчас вокруг двигалось словно при замедленной съемке. Едва слышное шуршание больничной формы персонала казалось очень громким и больно отдавалось в ушах Сольвейг. Она сидела и ждала, что мир вокруг нее рассыплется и небо упадет ей на голову. Жизнь Йохана висела на очень тонкой ниточке — это очень серьезно сказал где-то ближе к рассвету врач, и Сольвейг приготовилась к самому худшему. А что еще она могла сделать? Вся ее жизнь утекала меж пальцев, как мелкий песок, который потом без следа уносило куда-то, как порывом ветра. Все, что она пыталась сохранить, все исчезло: Йоханнес, жизнь в Вестергордене, будущее сыновей, — все вылиняло и растворилось, у нее осталось только прошлое, и она ушла внутрь себя, в свой внутренний мир.

А теперь она оказалась вырванной оттуда. Ее окружала действительность: запахи, звуки, — она ее видела. Действительность ощущалась и в том, что она все время думала, как врачи сейчас ковыряются в теле Йохана, и не могла выкинуть это из головы.

Она давно порвала с Богом, но сейчас горячо молилась про себя. Сольвейг вспомнила слова всех молитв из своего детства, давала обещания, которые не могла выполнить, но надеялась, что в Божьей воле дать Йохану маленький-маленький шанс, который позволит ему остаться на этом свете. Рядом с ней сидел Роберт с совершенно потрясенным выражением лица, которое не сходило с него весь вечер и всю ночь. Может быть, ей и хотелось прижать его к себе, обнять, успокоить — быть матерью, но все шансы уже упущены за многие прошедшие годы. И они сидели рядом как чужие, их объединяла только любовь к тому, кто лежал сейчас в операционной. Они молчали, и оба сейчас очень ясно понимали, что он лучший из них.

В конце коридора появилась знакомая фигура, она двигалась настороженно. Вдоль стенки тихонько пробиралась Линда, неуверенная в том, как ее встретят. Но все желание ссориться полностью у них исчезло, как только сына и брата постигла беда. Линда присела рядом с Робертом, немножко подождала и спросила:

— Как он там, как у него дела? Я слышала от папы после того, как ты ему позвонила утром и рассказала.

— Да, я подумала, что Габриэлю надо знать, — сказала Сольвейг, по-прежнему глядя вдаль перед собой невидящими глазами. — Что ни говори, родная кровь. Я подумала, он должен знать.

Казалось, Сольвейг где-то очень далеко, и Линда молча кивнула. Сольвейг продолжала:

— Его все еще оперируют, мы больше ничего не знаем. Нам только сказали, что он может умереть.

— Но кто? — спросила Линда, которая твердо решила не позволить тете опять уйти в молчание, прежде чем она услышит ответ на этот вопрос.

— Мы не знаем, — сказал Роберт. — Но кто бы это ни был, этой сволочи придется заплатить.

Он крепко ударил рукой по подлокотнику и на какое-то время вышел из своего шока. Сольвейг ничего не сказала.

— А тебя-то сюда за каким чертом принесло? — спросил Роберт. Казалось, до него только сейчас дошло, что кузина, с которой они никогда напрямую не общались, пришла в больницу.

— Я… мы… я, — запинаясь, забормотала Линда, пытаясь подобрать слова, чтобы объяснить, какое отношение она имеет к Йохану. Ее удивило, что Роберт ничего не знал. Конечно, Йохан говорил ей прежде, что ничего не рассказывал брату об их связи, но ей все же казалось, что это неправда. Но то, что Йохан хотел сохранить в тайне их отношения, доказывало, насколько серьезно он, должно быть, к ним относился. Ей внезапно стало стыдно. — Мы… как бы немного общались, я и Йохан, — сказала Линда, очень внимательно рассматривая свои красиво наманикюренные ногти.

— Как это «общались»? — спросил Роберт, озадаченно глядя на нее. Потом он понял. — Ага, вы, значит… О'кей… — Он усмехнулся. — Да, теперь понимаю. Ну, братан! Как, блин, романтично.

Но смех тут же застрял у него в горле. Роберт вспомнил, почему он сидит здесь, и его лицо опять потрясенно застыло.

Проходили часы, а они сидели тихо, все трое, в рядок, в тишине приемной. Они поворачивались на каждый звук в коридоре в ожидании, что вот-вот врач в белой куртке подойдет к ним и огласит приговор. Они этого не знали, но все трое молились про себя.

Когда Сольвейг позвонила рано утром, он сам удивился, с каким сочувствием встретил известие. Вражда между семьями продолжалась так долго, что эта неприязнь стала чем-то вроде второй натуры. Но когда Габриэль услышал о состоянии Йохана, все старые неурядицы перестали существовать. Йохан — сын его брата, его плоть и кровь. И это самое главное, единственное, что принималось в расчет. И все же ему показалось неестественным ехать в больницу. Он подумал, что это будет выглядеть как какой-то лицемерный поступок, и был благодарен Линде, когда она сказала, что поедет туда. Он даже оплатил ей такси до Уддеваллы, хотя обычно считал поездки на такси верхом экстравагантности.

Габриэль в растерянности сидел за своим большим письменным столом. Весь мир содрогался и шатался, все становилось только хуже и хуже. У Габриэля возникло ощущение, что приближается кульминация последних двадцати четырех часов. Якоб, которого забрали на допрос, обыск в Вестергордене, пробы крови у всей семьи, а теперь Йохан в больнице — между жизнью и смертью. Все, чему он посвятил свою жизнь, все, что он так долго выстраивал: покой, надежность и порядок, — все рассыпалось у Габриэля на глазах.

В зеркале, висящем на противоположной стене, он увидел лицо и не узнал. Он посмотрел на себя как в первый раз. Но в определенной степени так оно и было. Габриэль заметил, как он постарел за последние дни. Исчез оживленный огонек из глаз, лицо осунулось, стало озабоченным, а его обычно так тщательно причесанные волосы растрепались и потускнели. Габриэлю пришлось признать, что он разочарован в себе. Он всегда считал себя человеком, который очень рано столкнулся с трудностями и больше, чем другие, готов к тому, чтобы встретить неприятности лицом к лицу. А вместо этого оказалось, что из них двоих сильней Лаине. А может быть, на самом деле он всегда это знал, более того — может быть, и она тоже всегда об этом знала и просто позволяла ему пребывать в этой иллюзии, потому что считала, что так лучше для него. Габриэля наполнило теплое чувство, тихая любовь — то, что скрывалось глубоко внутри под его эгоцентрическим пренебрежением, но сейчас получило шанс вырваться наружу. Может быть, во всем этом плохом есть хоть что-то хорошее.