Завещание Шекспира - Кристофер Раш

 Я оскорбил твое чувство приличия этими бесстыдствами, Фрэнсис? Ты даже перестал жевать!

– Ничего-ничего, ну какие обиды?

А бесстыдства были, Фрэнсис, в большом количестве. Или ты предпочтешь прикрыть факты фиговым листом? Здесь трудно что-либо приукрасить. Мы делали друг с другом все, на что хватало нашей фантазии. И когда я брал ее сзади, она кричала «еще» и велела мне оставаться внутри нее, чтобы продолжать дальше.

– Представляю.

Все происходило почти без слов, беззвучное покачивание грудей и гениталий, рычание и вздохи, безумные стоны, краткие приглушенные ремарки одного актера другому, пока разворачивалась эта скотская пьеса. Слова были излишни – нам нечего было сказать друг другу. У нее был зуд, а я до смерти хотел его удовлетворить. Ни одно животное на земле не спаривалось с такой безудержностью. То было позорное дело, не приукрашенное ни одним нежным прикосновением. Ни крупицы порядочности или человеческого тепла. Главенствовало triste post coitum[136]. Деянье похоти было тратой духа в преступном мотовстве стыда. Несколько месяцев я был одержим ею, и она щедро одаривала меня своими милостями. Но я был не единовластным господином ее укромных мест. Она была блудницей, укорачивавшей жизнь тем, кто попадал в ее объятия и терял разум, становился таким же умалишенным, каким он был, пока преследовал цель и обладал той роковой шлюхой.

А я был безумнее всех остальных. Как только я удовлетворял свою похоть, влечение сменялось отвращением. Если я не имел ее, я был в погоне за обладанием ею: я был как бешенный кобель, несущийся за жестокой сучкой. То была пора случки. У нее всегда была та пора. Ее целью был секс, а она сама – сточной канавой.

– Это для мира путь известный. Но всех приводит в ад его соблазн небесный.

Сказано к месту, Фрэнсис. А теперь закрой книгу. Я зол не на нее, а на себя. Никто не знал дорогу в ад лучше меня, и никто не знал хуже меня, как ее избежать. Широки врата и просторен путь, ведущие в погибель. Нет, тот путь не был усеян цветами, и он не вел к наслаждению. Да, она была такой – только без цветов. От нее разило зловонием греха. 

– И ты с ней порвал?

Скорей, меня от нее оторвали – или просто разорвали на куски. По причине чумы театры закрылись на всю зиму. Мы открылись только в апреле. А летом 94-го, когда из-за жары чума вспыхнула с новой силой, нас снова закрыли.

Я помню, как я вышел из театра и побрел в Святую Елену[137]. К тому времени я переехал из Шордича в Бишопсгейт. Но я шел не домой. Я пошел дальше по Бишопсгейт-стрит, заходя в знакомые пабы и таверны. «Дельфин», «Лоза», «Белая лошадь», «Голова сарацина», «Четыре лебедя», «Зеленый дракон» и «Ангел», заказывая выпивку в каждом из них – лондонское пиво со странными названиями: «Пищу ангелов» в «Ангеле», «Молоко дракона» в «Драконе», «Бешеную собаку», «Левую ногу» и крепкий эль там, где их подавали. Когда я добрался до «Скрещенных ключей», я уже окосел.

– Очень не похоже на тебя, Уилл.

Не похоже: брести в отчаянье куда глаза глядят – по Чипсайду, мимо Святого Павла, через Ладгейт по Флит-стрит и Стрэнду, мимо Чаринг-Кросс и опять на юг – в Лонгдитч, Вестминстер, почти до Уайтхолла. Но ведь себя не обманешь – нет, я шел не бесцельно. Уставившись на свои башмаки, я услышал голос из Писания: «Ноги ее нисходят к смерти, стоны ее достигают преисподней». Дьявольская тварь жила в Лонгдитче, и помимо моей воли ноги привели меня в дом, к которому меня сотни раз влекло желание. Я поднялся по лестнице в комнату, где Уильяму Ланьеру круглый год и днем и ночью наставляли рога; приближаясь к спальне, где я тоже участвовал в многочисленных изменах, я услышал стоны зверя о двух спинах, опять взявшегося за свое. Да и чему было удивляться? Что и сейчас она предавалась «делу тьмы», извечному ремеслу, в котором она была ведьмой, королевой вульв, хладнокровной разбивательницей сердец? Таково было ее предназначение, в этом она была мастерицей.

Если б только я тогда развернулся и ушел! Но как мы мучаем себя: я не мог остановиться, медленно, шаг за шагом приблизился к двери и приоткрыл ее, чтобы дать пищу мыслям и еще больше распалить свою ревность. Еще чуть-чуть, пошире – они так увлечены, что не заметят. Ну конечно! Как я и думал: она лежала сверху, ногами ко мне, и только слепой глаз ада взирал на меня, когда она ритмичными толчками надвигалась на мужчину под собой. На ее бедрах теперь смыкалась другая пара рук, нежно-белых, с аристократическими пальцами, унизанными кольцами. Как же иначе? Но странно, что благородная эрекция, на которой она так энергично поднималась и опускалась, была такая же, как у любого другого мужчины независимо от сословия – актера, крестьянина или вашего покорного слуги. Только когда мужчина издал исступленный крик, я узнал пронзительный, еще ломающийся голос и в отчаянной ярости, идущей из самой сути моего существа, осознал, что это был не просто какой-нибудь аристократ. О нет!

Господи, неужели?..

– Уилл, не надо всех подробностей.

Ни одна сцена, в которой она участвовала, не выглядела привлекательной, а эта и подавно. Что было дальше? Я услышал, как кто-то безудержно зарыдал, пока не понял, что рыдания вырывались из моего горла; вбежала встревоженная горничная, а я швырнул пригоршню серебра хозяйке притона, и разлетевшиеся монеты со звоном покатились по полу. На вот тебе за труд, мы кончили, умоляю, открой мне дверь и сохрани все в тайне. Их тела наконец-то разъединились, и ужасная унизительность всей этой пошлой сцены стала очевидной – его клинок, вытащенный из ножен, на виду, его семя, сочащееся из нее, выражение исступленной ярости на ее лице, стыда и боли на его, – о небеса! – ведь он был еще совсем мальчишкой; и оправдания, ах да, оправдания, змей искусил меня, и я съела, ах этот грязный змей! Продолжать не буду, я ведь обещал пощадить тебя. Давай опустим занавес над этой сценой.

– Пожалуйста.

Но пьеса продолжается, не прекращаясь в моем воображении и за задернутым занавесом сна.

– Он был для нее просто плотской утехой.

Любой мужчина был для нее утехой. Но на этого она имела особые планы. Он был молод, до нее у него не было женщин (поверьте моему слову!), красив, богат, неженат, влиятелен и титулован. Кто бы мог устоять, а она в особенности! Рядовой актер не шел с ним ни в какое сравнение.

Гораздо позднее со слезами на глазах он рассказал, что его манило к ней как раз то, что она была моей любовницей. И знаешь, я поверил ему тогда и верю в это сейчас. Очень похоже на правду: мальчик ревновал, он хотел стать ближе ко мне, своему другу. По-своему он был мне верен даже больше, чем раньше. Переспав с ней, он стал ближе ко мне.