Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

сказала в трубку Маша, отнесла се от уха и позвала Евлампьева: —Тебя. Канашев.

Ну да, Канашев. Александр Ефимович — конечно, кто же еще. Но что позвонил…

Канашев звонил, чтобы сообщить о смерти Матусевича.

— Да ты что! — потрясенно проговорил Евлампьъев, будто он не поверил. Но он поверил, все понял и сразу же поверил — кто будет шутить таким, однако сознание отказывалось принять эту новость, противилось ей, отторгало ес, ему требовалось время, чтобы привыкнуть к ней. Совсем ведь недавно, месяц с небольшим назад, виделись каждый день, работали друг подле друга, вместе ходили на обед…

— Да, Емельян, да! — подтверждающе сказал Канашев.Нынче утром, в восемь часов. Инсульт. Утром, после сна, отдохнувший вроде. А вот… И жены как раз дома не было, за молоком пошла. Сундук там у них на кухне какой-то стоит, виском об угол — и насмерть. А может, и не насмерть, может, если б сразу врачи, в реанимацию — и откачали б, да жена-то как раз… а дочь с ними младшая живет, дочь, оказывается… ну, как говорят…— он помэкал, подыскивая слово, — ну, полудурок, что ли, жена пришла — сидит над ним, голову его держит и воет, к соседям даже не сбегала…

— Да ты что!..— хрипло протянул Евлампьев. Речь все еще не прорезалась в нем, и только это он и был в состоянии произнести.

— Я, кстати, и не знал, что у него с дочерью такое. — Голос Канашев имел вообще низкий, рокочущий, богатой окраски, хорошо умел пользоваться им и в бытность свою начбюро любил производить накачки, дав голосу полную волю, сейчас голос был словно бы просевший и с каким-то дребезжанием. — Знал, что трое, сын и дочери, а вот что младшая… Ты не знал?

— Нет, — ответил Евлампьев. И, собравшись с силами, чтобы преодолеть наконец эту свою немоту, добавил: — Не знал, нет…

— Ну, я вот тоже. Это мне все жена его сказала. Вот звонила недавно. Сейчас я всем сообщаю. Сын у него со старшей дочерью в других городах, пока приедут… помочь надо, Емельян, сам понимаешь. Дело хлопотное. На кладбище, в загс, венки заказать, оградку на заводе…

— Обязательно, Александр, а как же. Обязательно. Что нужно конкретно делать, говори.

— Конкретно что — завтра обсудим.— Канашев рассказал о самом страшном, самом трудном, и голос у него наполнился силой. — Ты знаешь, где Матусевич живет? Жил, — тут же поправился он. — Нет? По Индустрии, в доме, где книжный магазин. Пятьдесят восьмая квартира. Завтра подходи к девяти, я приду, еще кто подойдет — и решим. Понял? Пятьдесят восьмая.

— Понял, — сказал Евлампьев. — Пятьдесят восьмая. В девять. Договорились. Обязательно.

Канашев попрощался и положил трубку, Евлампьев тоже положил и какое-то время стоял, не двнгаясь.

— Что? — спросила Маша.Что он звонил?

Евлампьев увидел ее.

— Матусевич умер. Утром сегодня. Инсульт.

— Да ты что! — как он давеча, прикладывая руку к щеке, протяжно сказала она.

— Инсульт, инсульт, да…— Он прошел к столу и сел на свое прежнее место, с которого встал к телефону. — Упал — и виском о сундук, об угол, и насмерть…

Там, на войне, оставшейся далеко позади, в жизни, которая порою казалась прокрученной кем-то тебе в твосм сознании, как какой-нибудь фильм на экранном белом холсте, смерти, случавшиеся вокруг, были самой жизнью, самой ее сутью, бытом ее, непреложной ее обязательностью, вроде естественных человеческих потребностей в еде, в сне, в бане, о них не думал, не замечал их, притерпевшись к ним и сам приготовившись к такому же, в этой же безвоенной жизни смерть имела совсем иное обличье. Она была словно бы страшным вестником из запредельного, из той непроглядной тьмы, что называется небытием, словно бы овевала лицо ледяным дыханием жуткого своего холода. Подумать только, как это должно быть страшно: прийти домой н застать мужа на полу и воющую дочь-полудурка подле него… Вот эта дочь еще… Надо же, он и не знал, что у Матусевича несчастье с дочерью… Такой неряшливый стал последнее время, пиджак весь в сальных пятнах, в сигаретном пепле… Жаловался, что напрасно согласился поработать, что-то не те силы, не хватает… Хотя инсульт не от этого, инсульт и такого может пышущего здоровьем быка свалить… И с дочерью, с дочерью… подумать только, что же он в себе носил всю жизнь, боль какую… это же надо… и таил от всех, зажимал в себе… это же надо!..

— Сколько ему было? — спросила Маша.

— Да на год старше меня, по-моему… Ну да, на год, на пенсию сго провожали — как раз год я еще после него проработал.

— Шестьдесят четыре, значит…после паузы, словно производила в уме какой-то сложный подсчет, проговорнла Маша.

— На нас примеряешь? — Евлампьев глянул на нее и опустил глаза. И вспомнил, что точно это же, абсолютно так же делал несколько минут назад, — только Маша не стояла, а сидела напротив, и говорилн они о другом, об Ермолае и его Людмиле.

И тотчас все происшедшее с ним нынче — эта встреча в подворотне, этот разговор под водопадный рев обрушивающейся с неба воды — показалось ему совершенно пустячным, не стоящим никаких переживаний, рожление жизни и смерть ее — вот лишь что стоит переживаний. «Господи,подумал Евлампьев, — не так живст, институт не закончил, странный союз с женщиной… да господи!.. Руки-ноги на месте, голова на месте, здоровье при нем… что уж тут! Если бы вот как Матусевичу выпало… растили, нянчили, ночей не спали… ссли бы как ему, что тогда»

И туг же в нем с холодной, отстраняющей трезвостью прозвучал словно бы откуда-то извне вошедший в него голос: у каждого свое. У каждого свое, и каждый со своим, свои печали и горести — всегда свои, и от своих никуда не деться и ничем от них не спасешься.

— С утра завтра ты уйдешь, я так поняла? — спросила Маша.

— Ну да. Надо…— В голосе у себя Евлампьев услышал виноватость.

— Да ну что, конечно! — отозвалась Маша.— Конечно.

То ли у Канашева не вышло дозвониться до тех, до кого он хотел, то ли кто по какой причине не смог прийти, но утром у Матусевича их оказалось лишь двое. И как-то так получилось, что все основные хлопоты пали на Евлампьева. Канашев, тот взял на себя завком: заказать