Гарь - Глеб Пакулов

Народ только подходил в церковь. У ящика со свечами, вроде подсчитывая их, горбился воскресенский настоятель-протопоп.

Он из-за плеча удивлённо скосился на Аввакума, сбросил в ящик свечи, будто отряхнул руки, и быстро скрылся в алтарь северной дверкой. Аввакум и не заметил его, взял свечу из ящика, подошёл к иконе Спаса, затеплил её от горящей тут же свечки, поставил свою и опустился на колени. Стоял, не видя помутнённым взором ничего вокруг, шептал молитвы и земно кланялся, а когда церковь кое-как заполнилась народом, он тяжело и не сразу поднялся на ноги, отошёл к дверям, да и остался стоять до конца.

И на другой день и на третий притаскивался ко Воскресению, ставил свечи, истово обмахивал грудь двуперстием, не замечая движения в храме, шепотки, баловство детишек, не вникал, как бывало, в неладность служб по новым, никоновским, служебникам. Многие тобольчане ещё помнили, как он сам служил в этом соборе, вспоминали его страстные проповеди, доводящие прихожан до слёз. Теперь, узнавая его, полуседого, с потухшими глазами, кланялись, целовали руку, он привычно осенял их, но безучастно, молча и сразу уходил после службы.

В избе всегда была тишина. Марковна ни о чём не спрашивала, дети, сидя кружком, читали «Учебную Псалтирь». И теперь он как вошёл, так и залёг на лавку. Странная пустота вселилась в Аввакума: жизнь ковыляла мимо, никак не касаясь его. Так и пролежал, не встав на вечернюю молитву, а ночью приснился сон, будто что-то нависло над ним, стеснило сердце, а в голову высверками огненными впечатались слова: «После стольких-то страданий соединишася с ними погибнуть хощешь? Блюдися, да не рассеку тя наполма!»

В ужасе великом, будто жалом пропнутый, подхватился с лавки Аввакум, пал на колени пред иконою, закричал:

— Господи-и! Не стану ходить, где не по-нашему поют, Боже мой!

Переполошил семью. Дети с Марковной повскакивали и, видя, что батька как бы не в уме колотится лбом о половицы, плачет и кричит одно и то же, попадали рядом с ним, закланялись в страхе образу Божьему.

Вернулся в себя Аввакум, ладонью смахнул с лица испарину, откидал тыщу поклонов, да прочёл кряду триста молитв, то и отпустило сердце. Так все вместе и заутреню отслужили, а к обеду пошёл протопоп не в церковь, а ко князю-воеводе Ивану Васильевичу поведать о реченном ему Господом, а по дороге припомнил сказанное во сне не ему, а маленькой Агриппке там, за Байкал-морем, в Нерчинском остроге. И так-то представилось ясно, как оголодавший вкрай, еле добредя из леса с вязанкой дров, застал в их убогом жилище плачущих, на земле сидя, Марковну с дочкой. Сбросил вязанку у печи, обессиленный опустился на чурбашек отдышаться. Агриппка смотрит на него и мычит, слова промолвить не может. Еле поднялся на ноги — чёрные колёса перед глазами — прошоркал по земле ичигами, подошёл к доче, положил руки на горячую головёнку, попросил:

— От имени Господа повелеваю ти — говори со мною. О чём пла-чеши?

Вся в слезах вскочила на ноги Агриппка, поклонилась и ясно заговорила:

— Батюшко-государь! Кто-то светленький, во мне сидя, за язык-от меня держал и с матушкой не дал говорить, оттого и плакала я, а он мне сказывал: «Извести отцу, чтоб он правила молитвенные по-прежнему творил, а не станет творить правила — о них же он сам помышляет — то здесь все умрёте и он с вами».

И ещё вспомнила, о чём говорил «светленький»: каков Указ для них из Москвы будет, сколько старых друзей на Руси застанем.

Обо всём этом поведал Аввакум воеводе в его хоромине. Ласковый Иван Васильевич кивал головой с плеча на плечо, удивлялся:

— А уж как услышано ею, так и содеялось! И дальше сбудется по-сказанному. Заметь-ка, батюшко, тебе уж дважды о правилах тех свыше говорено, это суть предупреждение. Ты, сказывают, в церковь-то, где по-новому служат и поют, ходить попривык.

— Я как прослышал о кончине Стефана, духовника царского и брата моего во Господе, так поверь, воевода, помрачение на разум сошло. Ходил не собою, а силой незнаемой влечён, свечи на помин души ставил, а про свои правила думать перестал. А там клирошане по-киевски поют козелковато, дьякон возглашает загугнеша, не понять чего, — будто нашкодивший юнец оправдывался Аввакум. — Теперь же, воевода, князь милой, на старой стезе стою. Всегда-то душа моя брашна духовного желает, ведь не глад хлеба, не жажда воды погубляет человека, но глад и пагуба человеку — Бога истинного не моля жити.

С этого дня стал Аввакум проповедовать, как раньше в Москве было: с папертей церковных, на площади и улицах, и всюду его окружал народ, толпами ходил следом. Плакались попы воеводе-князю, мол, утишь ссыльного, он прихожан от церкви рёвом своим отшатнул, а народец его токмо и слушает. Сам архиепископ навестил, жаловался, но как-то опасливо, заискивая. По всему видно было — дошли слухом до архипастыря слова енисейского воеводы, дальнего родственника царствующего дома, сказанные Евсевию-протопопу о вероятном патриаршестве Аввакума. Так-то вот легко и беспричинно выдал Аввакуму охранную грамоту весёлый Иван Ржевский. Да и Хилков-князь не обещал угомонить протопопа:

— Твоё преосвященство знает о грамоте собственной руки царской? — склоняясь к Симеону вопросил воевода?! — А в ней начертано: «Без замешканья ждём к нам нашего Аввакума протопопа». Чуешь, отче? Нашего! Ждут! К чему бы это, ведаешь?! И никому не вестно, одному Богу, а я, убоясь вышнего, не совру лишнего.

— Тут уж так, — закивал архиепископ, — лучше ногой запнуться, чем языком. Слышно, он в марте поедет дале. Пождём…

В ночь пасмурную, когда насвистывал чичер — осенний ветер с нудным дождичком — и в трубе печной непутёво завывало, протопоп сидел в избе со своей семьёй и дьячком Антонием, толковал им Священное Писание. Часу в пятом стали на молитву. Протопоп говорил кануны, когда в низенькое оконце с улицы кто-то дерзко задолбил. Молящиеся в испуге замерли, а Аввакум взял свечник, подошёл к оконцу и сквозь струи дождя разглядел прильнувшее к слюдяным вставкам бледное лицо в слипшейся бороде и неистовый отсвет в чёрных глазах пришлого.

— Што тебе, чадо? — спросил.

— Впусти, впусти! — требовал человек с улицы.

Протопоп подошёл к двери, отодвинул щеколду, и в избу ввалился чернец в мантии и чёрном клобуке. Стоял, дышал сивушным угаром, покачивался, с него на пол стекала вода. Вперясь безумными глазами в Аввакума, притопнул сапогом по лужице, возопил:

— Учителю! Людие тебя нарекают святым и пророком, дай же мне скоро-скоро Царствие Небесное!

«Беда моя, что сотворю?» — закручинился протопоп. А мних вопит, требует неотступно:

— Дай, пророк, дай!

— А чашу ту поднесу, можешь её испити?

— Могу-у! Давай в сий час, не закосня! — чернец скинул клобук, тут же стащил с себя мокрую мантию и бросил на пол, остался в белой исподней рубахе: приготовился внити в Царствие Божье.

— Тады молись, — приказал Аввакум и тихо шепнул Ивану, чтоб скрутил из каната добрый шелеп, а дьячку Антонию поставить средь избы скамью, сам сходил в чулан, вернулся с широким мясным топором, положил его на скамью, взял книгу и стал читать мниху отходную. Домашние закланялись бедолаге, прощаясь с ним. Притих чернец, совсем сбелел лицом. Вернулся Иван с канатным толстым шелепом.