Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699 - Михаил Михайлович Богословский

Третью штуку выкинул Потоцкий, в то время стражник коронный, а потом воевода бельский, который, гневаясь, что его не пустили к царю и что за столом не сидел, хотя то же постигло и моих братьев, хорунжего и обозного коронных, грубо выругал (zbasowal) Пребендовского, в то время управляющего у короля, и едва его успокоили, введя к царю после банкета… Целую неделю (?) мы провели в попойках и в учениях саксонского войска, которого 7 или 8 тысяч, как кавалерии, так и инфантерии, король привел под Раву. Тем каждый день забавлялись монархи при ежедневном пьянстве. Царь, будучи одет в серое, очень плохое платье и бегая, как шальной, по полям при том учении войска, был нечаянно ушиблен конем конюшего пана Щенсного-Потоцкого, гетмана польского коронного, и за то его царь ошпарил (przeparzyl) ногайкой, а конюший, узнал ли его или нет, вынул саблю, и несколько товарищей с ним. Царь — давай бог ноги, поляки быстро погнались за ним, пока кто-то, узнав его, не закричал: „Стойте, это царь!“ Царь, запыхавшись, бросился к королю, с которым мой отец и мы стояли на конях, и сказал моему отцу: „Твои ляхи хотели меня зарубить“ („tvoi Lachu chotily mene rosrubaty“). Мой отец хотел тотчас учинить суд и расправу, но царь не допустил, рассуждая, что сам первый ударил или, вероятнее всего, что устыдился и не хотел разглашать (происшествия). Моего отца царь чрезвычайно полюбил и не раз говорил, что если бы ты был моим подданным, то я бы тебя слушал и почитал, как отца. Меня все время называл соседом по Белой церкви, и по поводу этой чести я должен был с ним пить горелку так, что захворал»[611].

3 августа в полдень из Равы Русской друзья переехали в Томашов, под которым стояло лагерем войско. «Вполдни отсель поехали, — читаем в „Юрнале“. — Десятник изволил сесть с королем в одной коляске и приехали к месту Томашу, где наехали войско; и тут в таборах (лагере) кушали и были с три часа. Перед вечером приехали в то место (т. е. в самый Томашов), стали по разным дворам и ночевали»[612]. 3 августа царю был представлен К. М. Вота и имел с ним политическую беседу. Ловкий, образованный итальянец, основатель историко-географической академии в Венеции, собеседник, обществом которого дорожили и София, курфюрстина Ганноверская, и София-Шарлотта Бранденбургская[613], духовник двух польских королей, побывавший и в Москве в 1684 г. в составе цесарского посольства Зверовского и имевший там случай видеть царя, Вота умело напомнил царю о своем знакомстве с ним и о своих хлопотах в Москве о разрешении московским католикам обзавестись особым зданием для их церкви. «Королевское величество, — пишет он в том же приведенном уже выше письме к кардиналу Спада, — представил меня царю. Я сказал ему, что я тот, который был посылан к его величеству в Москву и был принят им с высокой милостью и получил разрешение на дом в виде церкви для католиков и иезуитов. Царь узнал меня, обнял и обратился ко мне в благосклонных выражениях. Затем он отменно ко мне отнесся, заставил меня сесть с собой, сказал мне, что я найду хороший прием в Московии и там получу и другие льготы. Я его побуждал, представляя сильные доводы, к сокрушению Оттоманской империи совместно с королем Польши. Его величество мне ответил, что мир с турком, которым он столь гнушается, опрокидывает его планы. Я ответил, что его собственные силы в соединении с польскими, саксонскими и казацкими достаточны и что, если бы был взят Очаков при устье Борисфена на Черном море, Константинополь был бы в агонии. На это он мне рассказал басню о шкуре медведя и применил ее очень кстати. Он окончил беседу со мной, два раза приложив свой лоб к моему и прося у меня благословения, которое я ему дал большим знамением креста, между тем как царь наклонял свою голову к моей груди»[614]. Надо думать, что эта благосклонность царя произвела сильное впечатление на Воту и окрылила его мечты о соединении церквей, с которыми он носился еще в 1684 г. Поступок Петра на следующий день дал новый повод к этим надеждам.

4 августа Вота служил мессу в королевском шатре. «На следующий день, — читаем далее в том же его письме, — когда я совершал мессу перед королем в большом королевском шатре, открытом для присутствия всего двора, пришел, хотя и довольно поздно, царь и получил с благоговением и с преклонением благословение, которое я преподал, давая глубокие поклоны и знамения креста».

После мессы был смотр королевской кавалерии в числе более 6000 лошадей. Пообедав вместе с королем, царь простился с ним и направился в дальнейший путь[615], унося самые теплые чувства к своему новому другу. В знак дружбы государи поменялись одеждой и шпагами. «Король Польский, — доносил о прибытии царя в Москву находившийся там цесарский посол Гвариент в депеше к императору от 2/12 сентября, — с которым его величество (царь) провел четыре дня и ночи в беспрерывном питье, был по его нраву, и они пришли в такое братское доверие, что оба поменялись платьями, и царь приехал в Москву в камзоле и шляпе польского короля и при плохой шпаге, которую он носит до сегодняшнего дня». Встретившим его боярам, по словам того же свидетеля, царь в самых горячих выражениях заявлял о своей привязанности к королю: «Его величество хотел находящимся при нем боярам и министрам, из которых были очень многие, свою великую привязанность к польскому королю так выразить (mit dergleichen formalien affentlich zu erkennen geben); король Польский мне милее, чем все вы находящиеся (здесь); пока я жив, буду с ним в добром согласии не потому, что он — король Польский, но в уважение его приятной особы»[616]. Гвариент передавал слова Петра по слухам, полученным через третьих лиц, и трудно поверить, чтобы царь сказал по адресу встречавших бояр столь грубую, ничем притом не вызванную с их стороны фразу. Но несомненно, что какие-то весьма горячие признания в дружбе к польскому королю были перед ними сделаны.

Беседы Петра с Августом в Раве летом 1698 г. имели гораздо большее значение, чем разговоры двух друзей. В этих именно разговорах возникли первые мысли о войне против Швеции, в них было брошено ее зерно. Беседы о Швеции велись секретно, и сюжет их искусно маскировался даже от ближайших находившихся при короле польских вельмож, не подозревавших о