До рая подать рукой - Дин Кунц

Беззащитный, как любой простой смертный в присутствии ангела смерти, Кертис замирает в ожидании, что его сейчас разорвут в клочья, обезглавят, четвертуют, разложат на молекулы, сожгут заживо, а может, найдут казнь и пострашнее, хотя он и представить себе не мог, что Смерть явится в позвякивающих серебряных серьгах, двух серебряно-бирюзовых ожерельях, трех бриллиантовых кольцах, с серебряно-бирюзовыми браслетами на запястьях и декорированным пупком.

Он может отрицать, что он – Кертис Хэммонд, настоящий или нынешний, но, если перед ним один из охотников, которые вырезали его семью и семью Кертиса в Колорадо, значит, он уже опознан по свойственному только ему энергетическому сигналу. В этом случае любая попытка обмана ни к чему не приведет.

– Да, мэм, это я, – отвечает он, решив до самого конца не забывать о хороших манерах, ожидая, что сейчас его отправят в мир иной, возможно, к радости мистера Ниари и остальных, кого он оскорбил, сам того не желая.

Ее шепот становится еще тише:

– Вроде бы ты должен быть мертвым.

Сопротивляться так же бессмысленно, как защищаться, потому что, если она из самых плохих выродков, силы у нее, будто у десятерых мужчин, а скорость движения, словно у «Феррари Тестаросса», так что Кертису остается лишь ждать продолжения.

Отвечает он дрожащим голосом:

– Мертвым. Да, мэм, полагаю, что должен.

– Бедный мальчик, – в голосе нет сарказма, какой обязательно слышался бы в голосе убийцы, собравшегося обезглавить жертву, только забота.

Изумленный ее сочувствием, он даже думает, что в ней есть толика милосердия, пусть раньше он полагал, что охотники напрочь его лишены, и хватается за эту соломинку.

– Мэм, я честно признаю, что моя собака знает слишком много, учитывая, что мы с ней тесно связаны. Но она не умеет говорить и никому не сможет рассказать о том, что знает. Если уж так необходимо вырвать мои кости из тела и раздробить на мелкие кусочки, с этим, наверное, ничего не поделаешь, но я искренне верю, что убивать ее нет никакой нужды.

На лице женщины появляется то самое выражение, какое ему уже доводилось видеть на лунообразном лице Донеллы и заросшем жестким волосом лице Гэбби. Он полагает, что это озадаченность, даже недоумение, а может, стремление заглянуть за покров тайны.

– Сладенький, – шепчет она, – почему у меня такое ощущение, будто тебя ищут очень плохие люди?

Желтый Бок не улеглась на спину, а поднялась на все четыре лапы. Она улыбается женщине, хвост мотается из стороны в сторону, ей не терпится наладить более тесные отношения с новой знакомой.

– Нам бы уйти от лишних глаз, – шепчет ангел, определенно не приписанный к батальону смерти. – Туда, где нас никто не увидит. Пойдешь со мной?

– Пойду, – отвечает Кертис, потому что Желтый Бок не увидела в женщине ничего подозрительного.

Она ведет их к двери ближайшего «Флитвуд америкэн херитидж». Сорок пять футов в длину, двенадцать в высоту, восемь или девять в ширину, дом на колесах такой огромный и мощный, что, несмотря на веселенькую расцветку, бело-серебристо-розовый, может служить армейским передвижным бронированным командным пунктом.

На акриловых каблуках, золотоволосая, женщина напоминает Кертису Золушку, хотя эти сандалии определенно не хрустальные башмачки. Золушка, скорее всего, не носила бы и тореадорские штаны, во всяком случае, столь сильно обтягивающие ягодицы. И если бы у Золушки была такая большая грудь, она бы не выставляла ее напоказ, потому что жила в более скромный век. Но, если твоей крестной матери, которая еще и фея, хочется превратить тыкву в модный экипаж, чтобы доставить тебя на королевский бал, наверное, тебе захочется попросить ее не превращать мышек в лошадей, а волшебной палочкой трансформировать тыкву в новенький «Флитвуд америкэн херитидж», который куда круче, чем любая карета, запряженная заколдованными грызунами.

Как только открывается дверца, собака запрыгивает на ступеньки в дом на колесах, словно всегда здесь и жила. По предложению его хозяйки Кертис следует за Желтым Боком.

Дверь ведет в кабину. Широкий проход между креслами водителя и пассажира приводит в гостиную с удобными диванами, и Кертис слышит, как за его спиной захлопывается дверца.

Внезапно эта добрая сказка становится фильмом ужасов. По другую сторону гостиной, на камбузе, у раковины, Кертис видит человека, которого никак не ожидал там увидеть. Золушку.

В ужасе поворачивается к кабине, и… Золушка стоит и там, аккурат между водительским и пассажирским креслом, улыбающаяся и еще более красивая в ограниченном пространстве дома на колесах, чем на лугу под ярким солнцем.

Золушка у раковины абсолютно идентична первой Золушке. Те же шелковые медово-золотистые волосы, синие глаза, опал в пупке, длиннющие ноги в тореадорских штанах с низкой талией, сандалии с прозрачными акриловыми каблуками, лазурные ногти на пальцах ног.

Клоны.

О боже, клоны.

Клоны – это беда, и предрассудки тут ни при чем, потому что чаще всего клонов создают, чтобы творить зло, а не добро.

– Клоны, – бормочет Кертис.

Первая Золушка улыбается.

– Что ты говоришь, сладенький?

Вторая Золушка поворачивается, шагает к Кертису. Она тоже улыбается. А в руке держит большой нож.

Сидя в залитой флуоресцентным светом библиотеке с кирпичными стенами, но одновременно бродя по киберпространству с его бесконечными авеню электрических цепей и световых трубок, перемещаясь по этому миру на мягкой подушке электрического тока и микроволн, изучая виртуальные библиотеки, которые всегда открыты, всегда ярко освещены, роясь в горах безбумажных книг, Микки повсюду находила в этих дворцах технологической гениальности примитивную корысть и самый невежественный материализм.

Биоэтики отвергали существование объективных истин. Престон Мэддок писал: «Нет правильного и неправильного, морального и аморального поведения. Биоэтику волнует только эффективность, установление норм, которые обеспечат максимальные блага большинству людей».

Во-первых, эта эффективность подразумевает содействие в самоубийстве всем страждущим, кто рассматривает такой вариант, содействие в самоубийстве не только смертельно больным, не только больным-хроникам, но и тем, кого можно вылечить, если они иногда впадают в депрессию.

Фактически Престон и многие другие полагали, что людям, подверженным депрессии, нужно не просто содействовать в самоубийстве, но и «направлять на путь самоубийства», нацеливать их на самоуничтожение. В конце концов, в состоянии депрессии человек не может в полной мере наслаждаться жизнью. Даже если его депрессия снимается лекарственными препаратами, он все равно «ненормален», поскольку принимает лекарства, а потому не способен на полноценную жизнь.

Увеличение числа самоубийств, утверждали они, плюс для общества, потому что в хорошо налаженной системе здравоохранения органы самоубийц, которым помогли сделать этот шаг, должны использоваться для трансплантации. Микки прочитала работы многих биоэтиков, которые, захлебываясь от восторга, писали о резком сокращении дефицита органов для трансплантации, которое будет обеспечиваться программами контролируемых самоубийств. Их энтузиазм не оставлял ни малейшего сомнения в том, что они станут вести агрессивную политику увеличения числа самоубийц, если будут приняты законы, которые они так усиленно проталкивают.