В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель - Наталья Константиновна Бонецкая

– личному опыту. Абсолютный (в мире «Мастера и Маргариты»), претендующий на объективность опыт Воланда опровергает «свидетельство» Афрания… Так Булгаков поднимает тему достоверности Евангелия как исторического источника и решает эту острейшую для XX века проблему отрицательно, безысходно-пессимистически.

О свидетелях евангельских событий в экзегезе Мережковского мы обстоятельно говорили ранее. У Булгакова главным свидетелем проповеди Иешуа выступает бывший сборщик податей Левий Матвей, – так у Мастера выведен евангелист Матфей канона. В связи с этим персонажем естественно встает вопрос о соотношении Евангелия от Воланда с каноническим Евангелием, а также со взглядом Церкви. При чтении «романа Мастера» испытываешь шок. Достоверен «роман» или нет (надо думать, не достоверен), но он вызывает живую мысль: как далеко могут, в принципе, расходиться историческая действительность с сакральным рассказом о ней!.. Если Воланд-Мастер правдиво передают историю, то в ней нет ни одного евангельского факта. Сам Иешуа перед Пилатом свидетельствует, что проповедовал о «храме истины»; имел ровно одного ученика – Левия Матвея, чьи записи нимало не походили на проведь Его, Иешуа; что в Ершалаим он на осле не въезжал и т. д. Левий Матвей на козлином пергаменте, записал будто бы со слов Иешуа, что «смерти нет», что неконгда мы увидим «чистую реку воды жизни» и пр., что не похоже даже и на дискурс известных апокрифов… Хотя каноническая событийная схема в Евангелии от Воланда отчасти сохранена – в целом традиционно показан Пилатов суд; как и в каноне, отпущен разбойник Варравван; казнь сопровождают природные катаклизмы и пр. – то центральное евангельское событие Воландом-Мастером искажено. Тело Иешуа, похищенное Левием Матвеем (а это иудейская версия его исчезновения), в конце концов, по свидетельству Афрания, обнаруживается римлянами и бросается в одну яму с телами двух разбойников. Ни Воскресения, ни явления Иисуса ученикам (да последних вообще нет), ни даже «пустого гроба»… Однако Иешуа в финале «Мастера и Маргариты», без обозначения Его статуса в метафизической иерархии, оказывается хозяином вечной участи Мастера и Маргариты… Так кто же он, – в мире «Мастера и Маргариты», – Иешуа? Учитель жизни, каким он был в глазах Левия Матвея, Афрания, Низы? философ и врач, исцеливший Пилата от гемикрании? справедливый владыка над людскими вечными судьбами? Оправдываются, действительно, слова Коровьева: «Всё зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, всё… условно и зыбко» (с. 511). Тайна булгаковского Иешуа связана с этой самой игрой точек зрения, – с веянием духа критики – скепсиса и агностицизма.

Образ Пилата у Мережковского очень напоминает булгаковский – представленный почти субъектно и потому едва ли не «положительный». Если, по слову Мережковского, Пилат и «убийца Христа»», то «почти невинный». «В евангельских свидетельствах изображено внутреннее, духовное лицо его с такою чудесною живостью, что и внешнее, плотское, возникает из него с такою же почти живостью: четырехугольное, тяжелое, каменное, гладко-бритое, с мягкими, точно бабьими, морщинами, с отвислым патрицианским кадыком, с Цезаревой, как будто для лавров назначенной, лысиной; то с брезгливой, то с тонкой, скептической усмешкой, – “что есть истина?” – и с миродержавно-величе-ственной, самоубийственной скукой, toedium vitae» (с. 553): этот Пилат Мережковского – он же и булгаковский Всадник Золотое копьё, – с его каменной, от страха приступа гемикрании, осанкой, с брезгливостью к оккупированной стране, с вечной обращенностью к «Цезарю» и чиновничьим страхом – собственнейшей его, Пилата, чертой…Булгаков как бы художественно распространил, конкретизировал историко-психологическую, восходящую к Евангелию, схему главы «Суд Пилата» книги Мережковского: это диалог с Иисусом, борьба за Узника с первосвященником, страшные внутренние колебания (действительно, агония), выступление перед толпой… У Мережковского Пилат впоследствии вскроет себе вены, сидя в ванне; как и его знаменитые современники – стоики, он смерть предпочтет «неуёмной скуке». У Булгакова участью Пилата станет тяжелая, неизбывная мука раскаяния, которая утолится только в вечности, в обществе Того, Кого он предал на смерть. Оба, Мережковский и Булгаков, великолепно показали второстепенную, в действительности, роль Пилата во власти, на деле принадлежащей владыкам Синедриона. У Булгакова Пилат сумел отомстить за Иешуа, убив Иуду, образ которого близок к примитивному сребролюбцу традиции. И место евангельских Иосифа и Никодима в «романе о Понтии Пилате» занимает блестяще выписанный Афраний, в облик которого Булгаков внес черточки из своей современности – в 1930-е годы деятель тайных служб был одной из ключевых фигур… Это булгаковский Пилат, как личность, значителен – Пилат у Мережковского намеренно представлен человеком заурядным: глава оккупационной власти, он легко попадает под влияние первосвященника Гайана – оказывается, незаметно для себя, Ганановой марионеткой. Булгаков же недаром свое «Евангелие» называет романом именно о Понтии Пилате: его Пилат властительно горд, умён и обладает сильной, жесткой волей. Его разговоры с Афранием об участи Иуды – булгаковский шедевр воспроизведения дипломатического, двусмысленного дискурса: под внешней «гуманной» благопристойностью – криминальный проект, замысел убийства предателя, чего желают со всей личной страстью обо собеседника. Ведь Пилат жаждет отомстить не только Иуде, но и профинансировавшему его иудейскому священству, подбросив им тридцать тетрадрахм; чувства тайного христианина Афрания также прозрачны… В главе «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» Пилат и Афраний адекватно понимают один другого, хотя каждая реплика разговора несет в себе смысл, противоположный вербально-семантическому. Ключевое слово «спасение» означает в этом разговоре «убийство», что порождает и все прочие смыслы. Понимание его начальника для Афрания могло бы быть своеобразным переводом – заменой смысла всех фраз на противоположный; однако тайный сотрудник постигает действительное намерение прокуратора скорее сердечным «слухом» – интуицией. Это очень тонкий диалог, в котором приказ Пилата и «отчёт» Афрания выражены в нарочито актёрской манере – как разговор официальных лиц. Но, в конце концов маски сбрасываются: Пилат награждает Афрания перстнем за то, что тот «не сберёг» Иуду, – Афраний же награду с достоинством принимает. Пилат Мережковского, пассивная игрушка в руках Гайана, к поступку «всадника Понтия Пилата» Булгакова-Мастера вряд ли был способен…

Детальное сопоставление двух русских версий Голгофского события всё же не входит в мою задачу. У историка отечественной мысли особый интерес, понятно, вызывает как религиозно-философский аспект «Мастера и Маргариты», так и богословский срез вставного «романа о Понтии Пилате», неразрывно связанный собственно с художественностью великого (не побоюсь этого слова) творения Булгакова. Итак, какая идея стоит за «Евангелием от Воланда», как эта идея связана со смыслом романа, обрамляющего это «Евангелие»? Обращаясь к этой теме, я изначально отказываюсь от претензии на то, чтобы предложить однозначный, хотя бы и гипотетический ответ на данный – ключевой для понимания булгаковского романа вопрос.

«Роман о Понтии Пилате» – ядро «Мастера и Маргариты», исток сюжета «большого» романа. Об идеологии сочинения Мастера выше уже немало говорилось –