Обреченные сражаться. Лихолетье Ойкумены - Лев Вершинин

Раб топчется на пороге. В отличие от юной госпожи, он ничего не понял, но все равно ему неловко.

– Господин, он говорит: срочно.

– Кто, пес тебя возьми?!

– Не знаю…

– То есть? – Это уже становится интересным.

– Именно так, господин! Он не стал называться. Но велел передать тебе вот это, если ты занят…

На мягкой, никогда не знавшей тяжелой работы ладони балованного домашнего раба – тусклый, слегка подернутый ржавчиной кусочек железа, совершенно обычный, без всяких знаков и надписей.

– Прости, доченька…

Перед Деидамией уже не добрый, любящий свекор. И не мужчина, властно и нежно обнимавший ее по ночам, в предрассветных снах. И не ослепленный властным, непреодолимым зовом семидесятидвухлетний юнец, едва не преступивший пределы всего, что допустимо и мыслимо.

Перед нею – наместник Азии, чье имя внушает почтение и трепет всем сатрапиям, от Пафлагонии до самой Атропатены. Он поворачивается и выходит, даже не обернувшись на закусившую губы невестку, плотно прикрыв за собою дверь маленькой комнаты, где только что позволил себе хоть недолго, а побыть человеком.

Спиной ощущая ждущий взгляд готовых расплакаться серых глаз, равных которым нет в Ойкумене, но не разрешая себе оглянуться.

Нет, он уже не боится ничего! Что было, прошло, и повторения не будет! Даже если ему придется ломать себе душу через колено.

Но при посторонних, пусть даже и при ничтожном, обученном молчанию рабе, наместник Азии не должен быть никем иным, кроме как самим собою.

Антигоном Одноглазым.

…Переход. Лестница. Коридор.

Дверь. Портик. Лестница.

И у начала ступеней, рядом с мраморным грифоном – человек в безвкусном, кричаще-ярком халате, туго подпоясанный сребротканым кушаком.

Горбатый нос. Глаза-маслины. Тугие завитки бороды. Забавно завитые пряди волос, свисающие с висков.

Купчишка, каких много. Не сразу и поймешь – то ли финикиец, то ли иудей. Скорее второе.

Прах земной.

Однако стоит прямо, не падая и даже не намереваясь падать на колени. Лишь слегка склоняет голову при появлении Одноглазого. А затем приветствует его, резко, по-военному вскинув к небесам правую руку.

– Хайре, архистратег!

Подойдя почти вплотную к невероятному купчишке, Антигон замер.

– Ну?!

В космах бороды мелькают ослепительно белые зубы.

– Мелькарт дает добро!

Ни стражники, выученно направившие на странного гостя копья, ни рабы, стоящие рядом в ожидании возможных повелений, не расслышали непонятных слов горбоносого. Зато Антигон, ко всеобщему изумлению, делает всего лишь шаг вперед и крепко, едва ли не как ровню, обнимает купчишку.

– Ох, Вар!.. Ну, удружил! Пошли, расскажешь!..

Будто сбросив с плеч лишние три десятка лет, наместник Азии взлетает по лестнице и совсем ненамного успевают опередить его вымуштрованные прислужники, без всяких указаний сообразившие, что необходимо готовить обильную трапезу с музыкой и вином, и бассейн для омовения с банщицами, и надлежащие одеяния.

Кто совсем не торопится, так это горбоносый.

С усталым достоинством славно поработавшего и заслужившего отдых человека поднимается по мраморным ступеням во дворец лишь час назад прибывший с тирским караваном Исраэль Вар-Ицхак, известный многим также и под именем Железный Вар, бессменный лохаг разведки Одноглазого, на ходу сбрасывая с плеч опостылевший финикийский халат…