Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом - Джереми Дронфилд

* * *

Примерно через километр Густав с Йозефом остановились перевести дыхание. Они прислушались, но не обнаружили погони: вокруг распевали птицы да шумел негромко лес. Беглецы без сил свалились на землю. Густав глядел в небо у себя над головой и глубоко вдыхал насыщенный хвойным ароматом воздух. От одного этого запаха становилось радостно на душе; то был запах свободы. «Наконец-то свободен», – записал он в своем дневнике. «Воздух вокруг просто неописуемый». Впервые за многие годы вокруг не витали запахи смерти, непосильного труда и немытых человеческих тел.

Но все-таки они не были в безопасности. Линия фронта проходила на востоке, так что пришлось Густаву с Йозефом пока что развернуться к родине спиной и устремиться на северо-запад, дальше в лес.

Весь вечер они шли вперед, минуя хутора, разбросанные в лесной глуши – немецкие, где им вряд ли приходилось рассчитывать на помощь. Наконец, преодолев около двадцати километров, они оказались возле небольшой деревушки Остерхайде. Рядом с ней находился крупный лагерь для военнопленных – Шталаг XI, – освобожденный британцами на следующий день после Бельзена[514]. Лагерь эвакуировали уже довольно давно, но там еще оставались русские военнопленные, которые приняли у себя венцев, предоставив им пищу и ночлег.

На следующее утро Густав и Йозеф добрались до Бад-Фаллингбостеля, симпатичного курортного городка, забитого беженцами и солдатами. Они обратились к британским властям, но те сказали, что на данный момент ничем не могут помочь – им следует находиться в одном из лагерей для перемещенных лиц. Большего успеха беглецы добились в приемной у немецкого мэра: их поселили в местной гостинице и назначили паек.

Густав нашел себе временную работу обивщиком у тамошнего мебельщика по фамилии Брокман. Зарплата была достойная, и впервые за семь лет с ним обращались, как с полноправным гражданином. Он начал оправляться после пережитых тягот. В своей комнате в отеле он взялся перечитывать зеленую записную книжку, сопровождавшую его с самого начала. На первой странице была запись: «Прибыл в Бухенвальд 2 октября 1939 года, два дня пути на поезде. С вокзала в Веймаре в лагерь добирались бегом…»

Так начинались его записки о лагерной жизни. Теперь же он начал описывать жизнь на свободе.

«Наконец-то я свободный человек и могу делать то, что хочу, – писал Густав. – Единственное, что терзает меня сейчас, это отсутствие сведений о семье и о доме».

Эти мысли будут терзать его и дальше, до тех пор, пока не падет нацистский режим, вставший преградой между ним и его родиной.

Эдит стояла у окна, глядя, как почтальон на своем велосипеде взбирается вверх по холму. Их квартал с величественным названием Спринг-Мэншенс – аккуратный викторианский трехэтажный особняк, переделанный в квартиры – стоял на углу Гондар-Гарденс в Криклвуде, и оттуда можно было увидеть почти половину Лондона: железную дорогу и за ней Килберн-Хай-Роуд, ровной линией пролегавшую до самого Вестминстера.

Малютка Питер стоял рядом с ней, тоже выглядывая в окно. Он только-только вернулся к родителям из эвакуации, с фермы в окрестностях Глостера. За время его отсутствия родители с новорожденной сестричкой Джоан уехали из Лидса и переселились в эту небольшую квартирку в Лондоне. Питер был для матери почти что иностранцем – настоящий британец, по рождению и по языку. Эдит с Рихардом, опасаясь британской враждебности к немцам, даже дома говорили исключительно по-английски.

Почтальон оставил велосипед возле изгороди и бросил несколько писем в щель почтового ящика. Эдит спустилась вниз и подняла их с коврика; пролистав конверты, адресованные другим жильцам, она наткнулась на один, подписанный «Фрау Эдит Кляйнман». На нем было несколько перечеркнутых адресов, начиная с дома миссис Бростофф в Лидсе. Она спешно вскрыла письмо.

Питер услышал, как мать взбегает вверх по ступенькам и, задыхаясь, зовет его папу. Питер не понимал, чем вызвана ее радость; раз за разом Эдит повторяла, что ее отец жив. Жив.

В это было почти невозможно поверить. Все это время она не знала, что сталось с ее семьей; Курт сообщил сестре, что их отец с Фрицем попали в Бухенвальд – и на этом все. Все видели страшные репортажи из Бельзена, слышали передачи по Би-би-си – только подумать, ведь ее отец был там, и он выжил!

Эдит немедленно написала Курту. Со своей стороны судья Сэм Барнет задействовал все возможные связи, чтобы помочь им связаться с отцом[515]. Неделя шла за неделей, но вестей от Густава больше не поступало. Казалось будто он, внезапно заявив о себе, тут же бесследно исчез.

* * *

После освобождения американская армия обеспечила выжившим в Маутхаузене и Гузене медицинскую помощь. Тысячи узников спасти не удалось, и они скончались в первые же дни.

Фриц Кляйнман оказался в числе тех, кто продолжал цепляться за жизнь, несмотря на угрожающее состояние. Когда начались медицинские осмотры, с ним переговорил американский офицер, признавшийся, что сам родился в Вене, в Леопольдштадте. Обрадованный встречей с земляком, офицер обеспечил Фрицу место в числе тех, кого эвакуировали в первую очередь.

Фрица отвезли в Регенсбург в Южной Баварии – роскошный старинный город, где разместился американский военный госпиталь. Его прибытие совпало с новостью о капитуляции Германии; Гитлер и Гиммлер были мертвы, война в Европе окончена.

107-й эвакуационный госпиталь располагался в палатках и бараках на берегу реки Реген, где она впадала в Дунай[516]. При поступлении в госпиталь Фриц, в котором едва теплилась жизнь, весил всего тридцать шесть килограммов. Страшная, небывалая, непредсказуемая цепь случайностей, помогавшая ему пять с половиной лет избегать смерти, под конец едва не привела его в могилу.

Лежа на койке в госпитальной палатке, он начинал осознавать, что события, начавшиеся в тот мартовский день 1938 году, когда из самолетов Люфтваффе на Вену обрушился снегопад листовок, подходят к концу.

И все же пока не совсем. Его путь, начавшийся тогда, закончится лишь с возвращением в Вену, когда он узнает, что с его домом и, самое главное, жив ли его отец. В кошмарах же этот путь не закончится никогда, пока Фриц будет жить и пока не угаснет его память. Мертвые останутся мертвыми, живые продолжат жить, а их номера и истории навеки превратятся в мемориал.