Алая Завеса. Наследие Меркольта - Роман Александрович Покровский

Неужели так трудно было пойти мне навстречу? Хотя бы единожды!

– Я требую уважения! – стукнул по столу комиссар, но выглядело это скорее комично, чем угрожающе. – Вы разговариваете со своим начальником, а не с женой!

– Вам ли говорить про уважение, Маннингер? Вы проявили его ко мне, когда выдали всех и вся Департаменту?

– Вы считаете, что так просто договориться с Департаментом? Присядьте на моё место и удивите меня.

– Присел бы, да только некому посадить, комиссар. Вы понимаете, что обрекли, возможно, невиновных людей? Эта змея Хлоя Гёсснер готова была пойти на самые грязные поступки, лишь бы обвинить тех, кого выгодно. А Стюарт Тёрнер? Этот напыщенный сынок! У него в голове опилки, и ничего более. Он родному брату предъявит обвинения, если эта стерва поманит его пальцем.

Стеклянные глаза Маннингера застыли. Уэствуд смотрел в них не отрываясь, но не видел ничего. Вполне возможно, внутри головы комиссара всё было точно так же.

– Мне поставили ультиматум, Глесон.

– Это был ультиматум или мотивация? Всё зависит от контекста, Маннингер.

– Хлоя Гёсснер напомнила мне, что я лишь исполняющий обязанности комиссара. В случае моего отказа отдать дело Департаменту она могла бы ускорить процесс назначения постоянного начальника участка.

Глесону стало смешно. Он не рассмеялся во всю глотку, потому что одновременно чувствовал и гнев.

Всё, что он предрекал, сбылось. Маннингер нисколько не разочаровал его. Напротив, он оправдал ожидания – оказался полицейским, которого прежде всего беспокоит своё положение, а не справедливость.

Смех, презрение и гнев смешались внутри инспектора. Он не помнил, когда в последний раз пребывал в подобном состоянии. Вполне возможно, что никогда.

– А вы рассчитывали, что это процесс растянется на несколько лет? – спросил Уэствуд. – Быть может, вы проявите себя так хорошо, что вас оставят начальником насовсем?

– Не несите чушь, Глесон! Мне неприятно это слышать!

– А мне неприятно работать под вашим руководством. Запомните – всё, что случится с Циммерманом и Ковальски окажется на вашей совести. И, если они всё же будут оправданы, знайте – по вашу душу они придут в первую очередь.

Возможно, Маннингер боялся. Но вида не подал никакого, потому что искренне надеялся, что обвинённые советники больше никогда не будут принимать участия в жизни города.

Уэствуд хоронил себя. За оскорбительные слова в адрес начальника участка могли запросто уволить и запретить заниматься служебной деятельностью до конца жизни. Но Глесон не страшился этого. Возможно, ему и впрямь уже пора на пенсию.

– Мы никто на их фоне, Глесон, – подозрительно спокойно ответил Маннингер.– Нас съедят, если мы покажем зубы.

– Нас съедают, потому что мы как раз не показываем зубы.

– Можете отправиться в Департамент и высказать им всё, что он них думаете. Нет никакого смысла обсуждать это со мной.

– Не было смысла полагаться на вас.

– Мне надоело это слушать, Глесон! Немедленно прекратите и отправляйтесь в свой кабинет!

– Нет, я беру отгул, – уверенно сказал Уэствуд.

Это не было вопросом или просьбой. Инспектору требовалось разрешение Маннингера, который в этот момент перестал существовать для него как личность.

Уэствуд многократно перегнул палку, но извиняться после того, как остыл, не привык. Никто не должен запомнить его как человека, не отвечающего за свои слова.

Во власти Маннингера было поступить с Уэствудом так, как заблагорассудится. Но Глесон знал, что тем самым комиссар лишится любого уважения со стороны своих подчинённых. И, прежде всего, от Марва. Несмотря на то, что Уэствуд давно потерял свою актуальность, он оставался авторитетным полицейским, с которым считались все в этом месте.

– Приступайте к работе, Глесон! – попытался приказать Маннингер.

Уэствуд был слугой закона, но не выполнял приказы тех, кто к этому самому закону имеет весьма посредственное отношение. Инстинктивно подняв подбородок, Глесон развернулся и покинул кабинет комиссара.

Его не интересовало, что будут кричать в спину. Инспектор взял отгул, и даже сам канцлер не сможет вернуть его в участок.

Уэствуд ненавидел всех. Маннингера, Гёсснер, Тёрнера – все они были для него одним и тем же. Но соблазна что-то им высказывать по отдельности не было – Глесон понял, что его изначально никто не собирался слушать.

Он отплатит им той же монетой – будет делать то, что хочет, не считаясь ни с чьим мнением.

Уэствуд завёл машину и отправился в бар. Он попытался вспомнить, когда посещал подобные места в последний раз, но перед глазами вставали лишь картинки из бурной и безрассудной юности. Вполне возможно, минул не один десяток лет.

Ощущая себя древним мемориалом, Глесон присел напротив барной стойки и заказал бренди. Ему показалось, что напиток был разбавлен водой, потому что ощущался не так насыщенно, как было привычно, но подобные детали ныне его не заботили.

Неловкое ощущение неуместности смешивалось с чувством вины. Всякий раз, когда наступал порыв стыда, Уэствуд заказывал ещё один бокал и шептал себе, что имеет право.

Нет более пустяковой мелочи, чем пьянка в баре, даже с учётом того, что главному её участнику пошёл шестой десяток. Все фигуры на шахматной доске Свайзлаутерна всячески извиваются и хитрят, осознанно перешагивая через закон и общепринятые нормы морали. Обязан ли Уэствуд быть лучше?

Конечно, обязан. Он неоднократно отмечал, что стоит оставаться на стороне справедливости, не оглядываясь на других. Ведь если сдадутся все, город впадёт в состояние полнейшей анархии, и никто уже не сможет вытащить его оттуда.

Но сегодня самый честный полицейский в городе взял себе выходной, на один день превратившись в гуляку. Он проиграл дело – сомнений в этом не было. Не оставалось так же ни одной лазейки, что перевернула бы всё с ног на голову и привела бы Уэствуда к победе.

Так что ещё ему оставалось? Хотя бы на некоторое время позабыть про всё и насладиться жизнью.

Никто не отменял того факта, что Уэствуд мог ошибаться. Все его домыслы о большой игре, затеянной некими кукловодами, могли оказаться не более чем разыгравшейся фантазией. И, пусть он давно уже не был ребёнком, во всём находящим разумный замысел, он мог забыться и поверить в стороннее вмешательство.

В баре было практически пусто. Ничего удивительного – день совсем недавно начался, и большая часть людей находилась на работе.

Уэствуд долго размышлял, и раз за разом давал себе противоречивые ответы. Насытившись этим монологом, он ощутил острую потребность в собеседнике, который мог хотя бы сделать вид, что слушает его.

Бармен протирал стаканы и совсем не напоминал того, что настроен на откровенную беседу. Уэствуд не винил его – в трезвом состоянии мало кто готов выслушивать бредни