Ржавое зарево - Федор Чешко

— Кони-то у нас кормлены?

— Кормлены. И поены. И купаны — тут неподалеку нашлось озерцо…

Кудеслав дернул плечом:

— Купать-то было не след — могли застудить. Да и вообще купание это… Мало того что сами без оглядки шатаетесь по открытому… Мысь вон давеча с конобом… и наверняка ж не только давеча и не лишь она… Так еще, оказывается, с конями… Чтоб, значит, только слепые не уприметили! — Он в сердцах сплюнул на тихонько зашкварчавшие угли и, тут же опомнившись, торопливо забормотал извинения Огнь-богу.

— Корочун сказал, что ржавые покуда не собираются нападать, — мрачно проговорила Векша (сопя и глядя в сторону).

Мечник скрипнул зубами, однако сдержался, и вопрос его прозвучал почти спокойно:

— Сколькажды он это повторял?

— Однажды.

— А про купанье коней что он говорил?

— Ничего. — Шмыгнув носом, Векша скосилась на мужа и опять отвернула разобиженное лицо. — То есть он начал было — это когда я только собиралась… Но… Я если очень не хочу, чтоб у меня в голове был еще кто-то, так он и не может… — Горютино чадо снова шмыгнуло носом и добавило: — Это я сама придумала купать коней. И купала сама. Асу перед рассветом сморило, Жежень тоже спал. Так что вина целиком моя — меня и наказывай.

— Значит, все спали, ты уводила коней… — Мечников голос сделался чуть ли не ласковым. — А на стороже кто был?

— Мыська. — Векша одарила Кудеслава негодующим взглядом потемневших да поогромневших глаз. —Думаешь, я вовсе уж без понятия?! Она мне только чуть-чуть подсобила, и сразу обратно…

Вятич лишь вздохнул горестно и принялся вздувать костер. Растолковывать жене, до чего же она, оказывается, впрямь «без понятия», не имело смысла. Голова — это посудина совсем особого рода: сколько в уши не напихивай, а если меж этими самыми ушами изначально была пустота, то полнее уж и не станет.

Что ж, коли уместно теперь сетовать на кого-нибудь, то это лишь опять на себя же. Ты ведь и раньше имел преизрядное количество случаев дознаться, чего следует ожидать от них обеих — и от Векши, и от ее опрометчивости. И — если уж совсем честно — тебе и любы-то они обе, потому что первая, утратив вторую, перестанет быть самою собой… только прежде на елке желуди вырастут!

Но ржавые-то, ржавые! Не воспользовались даже такой оплошностью, такой наинесусветнейшей дуростью!.. До чего же, значит, они НЕ ОПАСАЮТСЯ!

И ведь помянутая дурость-оплошность — вовсе не то, в чем Горютино чадо пока еще не решилось сознаться. Боги да Навьи, неужто Векша умудрилась вытворить что-нибудь еще глупее?!

Костер наконец разгорелся. Выпрямившись и утерев рукавом заслезившиеся веки, Мечник скользнул хмурым взглядом по голым коленкам жены.

— Ты все же штаны-то надень — застудишься, — сказал он.

Рассматривая жадно объедающийся огонь, Векша проговорила ровным, ничего не выражающим голосом:

— Это таким бабам, которые умеют рожать, опасно студить всякие места под штанами. А мне — без разницы. И Мыська не дошила еще…

Вятич непроизвольно скосился на починяльщиц одежи и обнаружил, что Мысь Векшины штаны действительно не дошила. А еще он обнаружил, что помянутыми штанами занимается Аса (успевшая уже долатать да поддеть под полушубок свою рубаху). Бывшая же златая блестяшка не только взвалила собственное занятие на урманку, но еще и старательно мешает той, донимая всяческими никчемушными вопросами да поучениями.

Векша тоже покосилась на свое уподобив и вдруг сказала:

— Слышь… Ежели пожелаешь взять за себя Мыську, то я ей спину резать не стану.

— А что станешь резать? — устало спросил Кудеслав. — Горло?

— Ничего не стану. Я передумала.

Она помолчала немного, потом решила разъяснить:

— Мне ведь для тебя какая вторая жена-то нужна? Мне нужна такая, чтоб ты был ей по-взаправдашнему люб и чтоб меня слушалась. А еще — чтоб я каждую ее мысль могла понимать наперед ее же самой. Вот и выходит: с какого боку ни глянь, лучше Мыськи не сыщется.

Очень, очень хотелось Мечнику съязвить насчет того, что не худо было бы на Векшином месте полюбопытствовать, какая вторая жена нужна ЕМУ (и кстати, нужна ли ему вообще она, вторая-то). Но язвить Мечник не стал, только поинтересовался с сомнением:

— Это с каких же пор она тебя слушается?

— А с тех самых, как я ей сказала, что согласная. Ну, чтоб она твоею сделалась.

— А коли я несогласный? — ехидно сощурился Кудеслав.

— Согласный ты. — Векша то ли от мужниных слов отмахнулась, то ли от комаров. — Жежень — даровитый умелец, и Мыська — совершенная я. Значит, коль я тебе люба, то… Или,.. — Она резко обернулась к вятичу, и во взгляде ее был настоящий нешуточный страх. — Или ты меня уже не…

Мягко улегшаяся ей на голову Мечникова ладонь мгновенно превратила эту захлебывающуюся скороговорку в довольное малоразборчивое урчание:

— А раз Мыська — это я, то дети, которых она тебе народит, будут все равно что мои… Только она-то от родов растолстеет да подурнеет, а я долго буду, как теперь — может, лет десять еще… Или, коль разрешат боги, даже подольше…

«Вот она, истинная причина!» — догадался вятич. Догадался и не смог удержаться от поддразнивания:

— Не все же толстеют да дурнеют. Вон Аса — скольких родила, а глянь на нее!

Векша лишь пренебрежительно фыркнула:

— Аса — она в теле: крепка да статна. А Мыська тощая; такие обязательно расплываются — мне Корочун объяснил.

«Лучше бы ты его слушала, когда он про купанье коней хотел объяснить», — думал Кудеслав, медленно оглаживая пушистое пламя волос прильнувшей к нему жены.

А та вдруг сказала:

— Да и вообще… Чем раньше Мыська обвыкнет знать свое место, тем, наверное, лучше. Коль уж моя такая доля — терпеть возле себя этот прилипучий подарочек не только в нынешней, а и в грядущих жизнях… По крайности в одной-то придется…

— Откуда ты… — Мечниковы пальцы метнулись было за пазуху, но, ушибившись о железо нагрудника, вскинулись выше и нырнули за шейную кромку панциря.

Ну, конечно…

Не оказалось на Мечниковой шее никаких ремешков — ни лядуночного, ни того, на котором висел кругляшок со знаком Двоесущного бога.

— Вот, — Горютино чадо распахнуло полушубок и показало мужу все то, чего он не смог отыскать.

И добавило, глядя виновато и жалобно:

— Я не хотела… Оно само так получилось…

Вятичу невольно вспомнилось подслушанное прошлым вечером Мысино «я только попробовать хотела, а он весь съелся…». Сам, стало быть. По собственной воле и чуть ли не насильно запихиваясь в рот. И столь же самовольно, явно наперекор желанию Векши забиралось ей за пазуху дорогоценное мужнино достояние, снова-таки по собственной воле предпочетшее твердой да волосатой груди Кудеслава уютную ложбинку меж двумя нежными упругими холмиками. Действительно, оба уподобил Горютиной дочери схожи друг с дружкой, как пара неношеных лаптей. Но одно дело — мед, а такое… Такое спускать нельзя!