Рижский редут - Далия Трускиновская

– Что? – хором спросили мы.

– То, что драгоценности госпожи Филимоновой в безопасном месте. Вам, Морозов, следует поставить свечку во здравие вашего мошенника Штейнфельда. Ведь неизвестно, на что употребил бы мусью Луи деньги, полученные за драгоценности при вашем посредстве. Теперь же ясно, что вы нарушили какие-то его злодейские планы. А человек, чьи планы нарушены, начинает действовать наобум, плохо продумывая свои поступки, и совершает ошибки.

– Но позвольте! Мусью Луи и теперь мог бы получить те же самые деньги от Штейнфельда! – воскликнул Сурок.

– А зачем ювелиру отдавать французу деньги, если он уже заполучил драгоценности? Это Морозову он должен был бы заплатить в момент передачи побрякушек и то наверняка нашел бы возможность не отдавать всех денег сразу. А сейчас побрякушки у него, и есть прямой резон дождаться окончания войны, чтобы выгодно продать их. Война – это время, когда бриллианты отдают за кусок хлеба.

– До этого, слава Богу, еще далеко, – возразил мой племянник. – И мне кажется, что люди, наоборот, в такое тревожное время должны вкладывать деньги в вещи, имеющие ценность при любом правительстве и в любом государстве.

– Вот именно этого Штейнфельд и не скажет мусью Луи, а будет плакаться, ругаться, призывать небо в свидетели, что у него нет наличных денег, все употребил в дело, а когда будут – неизвестно. Повторяю, теперь он диктует условия, потому что драгоценности уже у него, – объяснил наш стратег.

– А если ему пригрозят кинжалом? Тем самым, которым заколота Анхен? – подал голос Артамон.

“То Штейнфельд поймет, кто погубил его свояченицу. А поскольку у него, как у всякого ювелира, полно сомнительных знакомств, он за небольшие деньги найдет человека, который избавит его от этой докуки и отправит француза в плавание вниз по Двине. Это рискованно, однако если мусью Луи не оставит ювелиру иного выхода, так оно и будет.

– Чертов ювелир! – воскликнул Артамон. – Коли он такой злодей, то как выманить у него обратно драгоценности Натали? Нам будет очень трудно отправить ее обратно в столицу без этих побрякушек… да и войдите в положение Морозова…

– Уже вошел. Насколько я знаю господина Суркова, он уже составил какой-то план по извлечению драгоценностей, – Бессмертный слегка поклонился моему племяннику.

– Идею подал Морозов, – отвечал Сурок. – Он предложил захватить заложника из ювелирова семейства. Но это довольно сложно, да и неизвестно, что получится…

– Заложник, говорите? – переспросил Бессмертный. – И сложно захватить? Вы меня радуете, господа. Почему? Потому, что заложник у нас уже есть.

Мы вытаращили глаза – вроде до сих пор он не производил впечатления умалишенного, но избыток странных событий на него, как видно, все же подействовал.

– Выпейте, Бессмертный, – предложил Сурок, – вам это будет полезно.

– И заложник этот – женщина, – продолжал сержант. – Она находится полностью в нашей власти. Она, если я правильно понял все объяснения, самая близкая родственница ювелира, если только его батюшка с матушкой уже…

– Эмилия! – даже не вскричал, а диким голосом завопил я. – Эмилия, чтоб ей было пусто!

– Точно ли ювелир не знает, куда подевалась его сестрица? – спросил Бессмертный. – Точно ли она не посылала к нему писем или людей?

– Это может знать только мусью Луи, да и то вряд ли. Если он сманил ее из ювелирова дома, допустил, чтобы она оказалась кем-то ранена, и прячет на той квартире, которую сняла Натали, то он, скорее всего, позаботился о том, чтобы у нее не было связи с родней.

– Логично. Итак, первейшая наша задача – вывезти Эмилию и спрятать ее в надежном месте.

– Вам такое место известно?

– Да, господа. В Цитадели есть небольшой лазарет, весьма хорошо охраняемый. В нем не просто раненые – а те раненые, кому угрожает опасность. Например, старый фельдшер гарнизонного госпиталя, который видел в лицо поджигателей и может их узнать.

– И что, Бессмертный, вы беретесь поместить туда Эмилию? – с плохо скрытым недоверием спросил я.

– Да, берусь.

Нам всем было страх как любопытно, какие светские знакомства позволят сержанту это сделать, но спросить мы не успели. С берега раздались хорошо нам знакомые звуки боцманских дудок и тех свистков, что выдаются часовым на постах.

– Тревога! – воскликнул Артамон, вскакивая и едва не опрокидывая стол.

Мы понеслись к берегу.

Я бежал с мыслью: ну, наконец-то увижу неприятеля! Сурок потом признался, что думал о том же. Мы продрались сквозь кусты и выскочили на край обрыва.

На том берегу, довольно далеко от нас, остановился вражеский конный разъезд. Пруссаки (а может, поляки, баварцы или вестфальцы из дивизии барона Гранжана; мы не могли на таком расстоянии толком разглядеть их мундиры) совещались, и по взмахам их рук можно было понять – речь идет о форте на Даленхольме и о лодках в протоке. Они взяли с собой подзорную трубу и передавали ее из рук в руки.

На лодке, что несла вахту далее прочих от форта и ближе к неприятелю, приняли решение стрелять. Ядро заведомо не долетело бы до всадников, но осадить их и остудить пыл следовало. Выстрел как бы говорил: вот только суньтесь поближе!

Вы не поверите, но, хотя война началась еще в июне, это был первый услышанный мною выстрел по врагу, хоть и не совсем на поле боя.

Та же мысль пришла артиллеристам форта. Но ядра из их пушек более крупного калибра летели, разумеется, дальше.

Бессмертный пошел к укреплению, мы остались втроем.

По правде сказать, расставшись ненадолго с сержантом, мы ощутили некоторое облегчение. Его пристальный тяжелый взгляд смущал, даже когда Бессмертный не пускал в ход свой злой язык: казалось, будто в глубине души он произносит не слишком лестные для нас слова.

Артамон все собирался сделать мне вопрос, не узнал ли я случайно чего нового о его красавице. Дожидаться вопроса я по доброте душевной не стал.

– Я кое-что разведал про твою любезную незнакомку, Арто, – сказал я. – Теперь ты можешь все окрестные дубы и березы изрезать ее монограммами. Звать ее, если я правильно разгадал, Секлетея Веревкина.

– Что?.. – в ужасе спросил перепуганный дядюшка.

– Или же Семирамида Вавилонова.

– Ты что за чушь несешь? – взвился Артамон.

Сурок с лету подхватил мою игру.

– Не расстраивайся, Артошка, могло быть и хуже. Как случилось с одной из моих шестиюродных теток, что приняла постриг лет этак сорок назад. Иерей, ее нарекая, думал о красоте ее души, ибо лицом она была не слишком приятна, потому и засиделась в девках. Потому дадено ей было имя «Пульхерия», что по-гречески как раз и значит «прекрасная». Жила себе тетка в обители, жила – и во благовременье померла. Съехалась родня, и, увидев записи во всех бумагах, что до нее касались, остолбенела. Покойная моя тетушка всюду значилась как «Полухерия». Русский слух именно так усвоил греческое слово – непотребно, зато понятно! С превеликим трудом добились, чтобы хоть надгробный крест не был украшен таковым безобразием. Так что Секлетея или же Семирамида – это еще ничего, это еще цветочки… Представляешь ли, жить с женой по имени Полухерия? Как же ее ласкательно-то кликать?..