Оноре де Бальзак - Анри Труайя

Оноре очень боялся, что родные, с их прямолинейной настойчивостью, выведут Еву из себя и расстроят женитьбу, которая должна была обеспечить ему блаженство и состояние, и потому после письма матери, в котором попытался объяснить ей ситуацию, отправил еще одно, сестре. Он умолял Лору растолковать госпоже Бальзак, что обстоятельства, в которых он находится, – самые деликатные, он чувствует себя попрошайкой, Ганскую могут вспугнуть бедность и требования близких жениха, и вообще, все еще до конца не решено, одной неловкой фразы достаточно, чтобы разрушить то, к чему он шел годами терпения: «Пусть тебя не обижают мои слова. Я говорю их от чистого сердца, из желания подсказать, как следует вести себя ввиду свадьбы. Дитя мое, следует идти как по лезвию бритвы, думать, прежде чем произнести какое-то слово или что-то сделать… Единственное, что мне необходимо, – абсолютный покой, внутренняя жизнь и работа в меру сил, дабы завершить „Человеческую комедию“… Если же ничего не выйдет, заберу книги и все принадлежащее мне из дома на улице Фортюне и философски начну заново строить свою жизнь, свое счастье… Но на этот раз предпочту какой-нибудь пансион, где у меня будет готовая комната, чтобы ни от чего не зависеть, даже от мебели… Оставив в стороне чувства (неуспеха моя душа не перенесет), решение этого дела означает для меня либо все, либо ничего, или теряю выигрыш, или его удваиваю. Проиграв, больше не буду жить, мне хватит мансарды на улице Ледигьер и ста франков в месяц. Сердце, разум, устремления не желают ничего другого, кроме того, к чему я рвался последние шестнадцать лет. И если этого безмерного счастья не случится, мне ничего не нужно, ничего не хочу. Не надо думать, что я люблю роскошь вообще. Люблю роскошь дома на улице Фортюне только в определенном обрамлении: красивая, хорошего происхождения женщина, прекрасные, непринужденные отношения. Роскошь как таковая мне не интересна, дом на улице Фортюне сделан для этой женщины и ею… И если я не стал великим, написав „Человеческую комедию“, величие обеспечено мне, если выгорит это дело».

В Париже семейство Бальзаков, читая письма Оноре, напряженно следило за перипетиями его романа с Иностранкой. Выйдет она в конце концов за него или нет? Племянница писателя Софи Сюрвиль бесхитростно рассуждала на страницах своего дневника: «Она [Ганская] – гордячка и всегда будет смотреть на него свысока, как бы знаменит он ни был. Быть может, я ошибаюсь. Но мне от всей души хотелось бы, чтобы все вышло, как он того желает. А ведь это разлучит нас! Мы будем чувствовать себя униженными. Пусть! Сегодня вечером помолюсь о дядиной женитьбе».

Лоран-Жан, которому Оноре поручил выступать от его лица на переговорах с директорами театров, издателями, редакторами, упрекал Бальзака, что тот никак не представит читателям очередной шедевр. Он лез из кожи вон, пристраивая «Дельца», и хотя пьесу приняли, новое руководство «Комеди франсез» отложило ее постановку на более позднее время. А после второго чтения вовсе решено было отправить на доработку. В марте 1849 года Лоран-Жан предложил ее театру «Историк». Но там с небывалым успехом шли «бесконечные мушкетеры», на скорую постановку «Дельца» рассчитывать не приходилось.

Сам автор в это время был весьма далек от жизни парижских подмостков: расстояние настолько заглушило все звуки театра, что Оноре удивлялся, как вообще мог этим интересоваться. Теперь его занимали только шаги, которые Ева предпринимала, чтобы на законных основаниях передать все свое состояние дочери, получив в обмен пожизненную ренту. Властям явно не нравился ее возможный брак с гражданином Франции, который хотя и восхищался самодержавием, все же был неприятно удивлен, став его жертвой. Впервые он почувствовал на собственной шкуре, что такое политическое принуждение, отсутствие свободы перемещения и даже мысли.

Пятого января 1849 года Бальзак написал министру Уварову: «Вот уже шестнадцать лет я люблю благородную, добродетельную женщину… Она – российская подданная, в чьей благонадежности не приходится сомневаться… Она не хочет выходить за иностранца, не получив согласия своего Августейшего повелителя. И милостиво согласилась, чтобы я попросил его об этом… Госпожа Ганская овдовела шесть лет назад, но не соглашалась говорить о браке, пока не исполнит свой материнский долг, выдав замуж единственную дочь и передав ей во владение весьма значительное отцовское наследство. Что касается состояния самой госпожи Ганской, оно не слишком велико, чтобы говорить о какой-то материальной заинтересованности с моей стороны… А потому вопрос, который в иной ситуации мог бы вызвать определенные затруднения, как-то: перевод за границу российской недвижимости, в данном случае оказывается давно решенным… Что касается меня, если Его Величество соблаговолит смилостивиться и разрешит то, о чем прошу, я никогда не забуду, что после двадцати лет трудов, которые кому-то могут показаться бесполезными, во славу моей страны и ничего не получив взамен, только Его Величество Император Российский дал мне единственно возможное за эти труды вознаграждение».

Итогом путешествия бумаги по инстанциям стал категорический отказ. Двадцать второго марта Бальзак писал Лоре: «Хозяин не только не дал согласия, но передал нам через соответствующие органы, что есть законы, мне остается только подчиниться им. Закон обязывает госпожу Ганскую продать все, ей принадлежащее, так как жена иностранца может сохранить свое состояние в России только на основании особого указа. Все состояние госпожи Ганской – земля с тысячью крепостных, что приносит ей двадцать тысяч франков. Продать значит окончательно разориться». Сама Ева обратилась к генерал-губернатору Бибикову, умоляя государя сделать отступление от этих положений закона: «Генерал, сделайте милость, получите разрешение оставить, несмотря на брак с иностранцем, принадлежащий мне небольшой кусок земли в Киевской губернии, который и есть все мое состояние». Генерал-губернатор ответил решительным «нет»: «Мадам, имею честь сообщить вам, что Его Величество не дал своего согласия на то, чтобы вы сохранили за собой право на владение землей в случае брака с господином де Бальзаком».

Оноре казалось, что они сражаются с горой. И вновь он с сожалением подумал о республиканских свободах. Эти разочарования сопровождались значительным ухудшением его здоровья. Еще со времени пребывания в Саше у него начались проблемы с сердцем. Теперь появилась одышка при ходьбе и даже когда он, причесываясь, просто поднимал руку вверх. Горло сжималось, в легких не хватало воздуха, дыхание учащалось, ноги становились ватными. Местные врачи, доктор Кноте и его сын, оба ученики известного специалиста Франка, говорили о гипертрофии сердца и, чтобы очистить кровь больного, заставили выпить натощак чистый лимонный сок. Едва тот проглотил его, началась страшная рвота. Но он не потерял веру в эскулапов, которым покровительствовала сама божественная Ева. В их распоряжении были порошки, творившие чудеса, но предложенный курс лечения – весьма продолжительный. Первое предписание гласило: никаких переживаний, никакой работы. Оноре не слишком печалился, оставляя на время свои рукописи. В январе 1850 года он пошел на поправку, но тут его свалил сильнейший бронхит. Приступы кашля раздирали грудь, после них он был без сил, задыхался, почти терял сознание. «Я уже вижу себя погребенным здесь, отхаркав все мои легкие, – говорится в письме матери. – Десять дней безвылазно провел в своей комнате, лежа в постели. Но милейшие, восхитительно добрые женщины составили мне компанию, их не оттолкнуло, что я все время отхаркивался, это больше было похоже на рвоту при морской болезни. Потел, как при потнице, мне было очень, очень плохо. Но вот отделался от болезни и пришел в себя… Хотя хроническая болезнь меня не оставляет».