Американха - Нгози Адичи Чимаманда

— Шэн — интересный персонаж. Не воспринимай ее слишком всерьез, когда познакомитесь.

— В смысле?

— Она прекрасная, очень соблазнительная, но если покажется, что она тебя оскорбляет или что-то в этом духе, дело не в тебе — она просто такая. — А затем добавила, потише: — Блейн взаправду хороший мужик, по-настоящему хороший.

— Я знаю. — Ифемелу уловила в словах Араминты то ли предупреждение, то ли мольбу.

Блейн предложил ей переехать уже через месяц, но прошел в итоге целый год, хотя она проводила бо́льшую часть времени в Нью-Хейвене, обзавелась карточкой йелевского спортзала как спутница преподавателя и писала к себе в блог из его квартиры, за столом, который он поставил ей у окна в спальне. Поначалу, в восторге от его увлеченности собой, облагодетельствованная его умом, она позволяла ему читать свои посты до обнародования. Она не просила его редактировать, но постепенно начала менять то-сё, добавлять, стирать — из-за того, что́ он ей говорил. Затем ее это начало отвращать. Посты зазвучали слишком научно, слишком как он. Она написала пост о гетто — «Почему самые промозглые, самые унылые части американских городов кишат черными американцами?», — и он предложил ей включить подробности о государственной политике и изменении границ избирательных округов. Она так и сделала, но, перечитав, снесла пост.

— Я не хочу толковать — я хочу наблюдать, — сказала она.

— Помни: люди читают тебя не ради развлечения, они тебя читают как культурный комментарий. Это настоящая ответственность. По твоему блогу дети в колледжах сочинения пишут, — сказал он. — Я не говорю, что тебе нужно быть наукообразной или скучной. Блюди свой стиль, но добавь глубины.

— Глубины там достаточно, — возразила она раздраженно, однако с докучливой мыслью, что он прав.

— Ты ленишься, Ифем.

Он часто употреблял слово «лениться» по отношению к своим студентам, которые не сдавали работы вовремя, к политически бездеятельным черным знаменитостям, к представлениям, недотягивавшим до его собственных. Иногда она чувствовала себя его подмастерьем, когда они бродили по музеям и он задерживался возле абстрактных полотен, от которых ей делалось скучно, и она брела к смелой скульптуре или натуралистичным картинам и углядывала в его натянутой улыбке разочарование, что она все еще многому у него не научилась. Когда ставил подборки из полного собрания сочинений Джона Колтрейна, он наблюдал, как она слушает, ждал от нее зачарованности, какой она непременно обязана была облечься, а затем, в конце, когда она так и оставалась не захваченной, быстро отводил взгляд. Она писала в блоге о двух романах, которые ей понравились, — Энн Петри и Гейл Джоунз,[172] а Блейн сказал:

— Они не раздвигают границы.

Говорил он мягко, словно не хотел ее огорчать, однако это должно было прозвучать. Его представления были до того тверды, тщательно продуманы и осознанны его умом, что он иногда, казалось, изумлялся, почему она не дошла до этого тоже. Она ощущала себя на шаг в стороне от всего, во что он верил, от всего, что он знал, и рвалась играть в догонялки, завороженная его чувством правоты. Однажды они шли по Элм-стрит за сэндвичами и увидели пухлую черную женщину — достопримечательность студгородка: она вечно стояла рядом с кафе, шерстяная шапка натянута на голову, предлагала прохожим одинокие пластиковые красные розы и спрашивала: «Мелочи не найдется?» Двое студентов разговаривали с ней, а затем один дал ей капучино в высоком бумажном стакане. Женщина впала в восторг; закинула голову и принялась пить из стакана.

— Какая гадость, — сказал Блейн, когда они прошли мимо.

— Не то слово, — сказала Ифемелу, хотя не очень поняла, почему эта бездомная и подаренный ей капучино вызывали у него такой сильный отклик.

За несколько недель до этого пожилая белая женщина, стоявшая в очереди позади них в продуктовой лавке, сказала:

— У вас такие красивые волосы, можно потрогать?

Ифемелу разрешила. Женщина запустила пальцы в ее афро. Ифемелу почувствовала, что Блейн напрягся, увидела, как вздулись вены у него на висках.

— Как ты могла позволить ей подобное? — спросил он потом.

— А что такого? Откуда еще ей узнать, какие на ощупь бывают волосы, как у меня? Она, может, ни одного черного не знает.

— И ты, получается, должна быть ей морской свинкой? — спросил Блейн.

Он ожидал, что Ифемелу прочувствует то, что она не понимала как. Было многое, что существовало для него, а ей было недоступно. С его близкими друзьями она часто безотчетно терялась. Они были моложавы, хорошо одеты и праведны, их речи полнились оборотами типа «своего рода» и «то, каким образом»; они собирались в баре по четвергам, а иногда кто-нибудь из них устраивал званые ужины, где Ифемелу в основном слушала, говорила мало, смотрела на них изумленно: эти люди, что ли, серьезно так взбешены импортом овощей, дозревающих в грузовиках? Они рвались прекратить детский труд в Африке. Они отказывались покупать одежду, пошитую низкооплачиваемыми работниками в Азии. Они смотрели на мир с непрактичной, сияющей рьяностью, которая трогала Ифемелу, но не убеждала. Окруженный этими людьми, Блейн сыпал отсылками, неведомыми ей, и казался далеким-далеким, словно принадлежал им, а когда наконец обращал на нее внимание, взгляд — теплый и любящий, ей вроде бы становилось легче.

* * *

Она рассказала родителям о Блейне — что она уезжает из Балтимора в Нью-Хейвен, жить с ним. Могла и соврать, изобрести новую работу или просто сказать, что хочет переехать.

— Его зовут Блейн, — сообщила она. — Он американец.

Ей послышался символизм в собственных словах, пролетевших тысячи миль до Нигерии, и она знала, что ее родители поймут. Они с Блейном не обсуждали женитьбу, но почву под ногами она ощущала твердо. Хотела, чтобы родители знали о нем — и о том, какой он хороший. Она употребила именно это слово — «хороший».

— Американский негр? — спросил отец оторопело.

Ифемелу прыснула.

— Папуля, никто больше не говорит так — «негр».

— А почему негр? У вас там ощущается значительная нехватка нигерийцев?

Она пренебрегла этим вопросом, все еще смеясь, и попросила передать трубку маме. Отмахиваться от отца и даже говорить ему, что она съезжается с мужчиной, за которым не замужем, она могла лишь потому, что жила в Америке. Правила сместились, провалились в трещины расстояний, чужедальности.

Мама спросила:

— Он христианин?

— Нет. Он дьяволопоклонник.

— Кровь Христова! — возопила мама.

— Мамочка, да, он христианин, — сказала Ифемелу.