Попытка возврата - Владислав Конюшевский

Метров через триста лес заканчивался, и, увидев чуть дальше дорогу, на которой стояла избиваемая колонна, залег. Куча грузовых автомобилей, не меньше двадцати, девять танков, несколько БТР, орудия. Все это уже почти закончило уничтожаться. Штурмовики выворачивали на очередной заход, а от колонны вовсю улепетывали те, кто не успел свалить раньше. Основные группы немцев прятались на той стороне, но и в лес, откуда я приковылял, тоже ныряли немало фигурок в серо-зеленой форме. В паре метров от меня, в кусты, кабаном вломился крепенький немец. Мельком глянув на стоящую на коленях грязную фигуру с пистолетом, он собрался рысить дальше, но вот такой шанс я упустить не мог. Звук выстрела удачно заглушили новые разрывы. Метнувшись на карачках к упавшему телу, стал лихорадочно стягивать с него форму. Так, китель, штаны, сапоги… Белье я и так носил немецкое – офицерское, шелковое. Не для понта и не из-за дурных наклонностей, а потому, что при долгой ходьбе оно в паху не трет и бекарасы с него сами сваливаются. Вши были по обе линии фронта, и проводимого у нас осмотра по форме 5 хватало буквально до первого посещения передовой. Особенно, если у ребят в землянке заночевать останешься… Сиди потом, жди, когда вошебойка появится. Тем более что фрицевским порошком от насекомых пользоваться брезговал – уж очень мерзко он вонял. Так что белье оставим свое – хрен с ним, что офицерское, главное не советское!

Переоделся в рекордные сроки. Моторы еще ревели над головой, а я уже напяливал на дохлого фрица свой грязный комбез. Потом, пыхтя, оттащил труп к вывороченному пню. Прежде чем закидать его ветками, прочел, что было написано в солдатской книжке, а потом густо смочил ее кровью, до сих пор вытекающей из головы мертвеца. Распорол на боку китель и тоже извазюкал в крови, предварительно срезав с себя бинты. А теперь вперед, тем более что самолеты собрались улетать. Успел вовремя. Самые смелые, уже начали вылезать из леса и подниматься с кюветов. Подойдя к дымящей машине, быстро огляделся. Вроде никто не пялится… Ну, поехали! Улегшись в лужу возле колеса, замер в ожидании, когда меня найдут. Блин! Чуть не забыл… заранее морщась, достал нож и полоснул себя зубчатым краем по голове, над бровями. Уй, бля! Больно! Кровь сразу густо залила лицо. Ну теперь нормально, пусть попробует кто-нибудь узнать. Главное, чтобы сейчас не вычислили, а потом, в санчасти – дай бог вывернусь. То, что у меня с немецким напряги и разговаривал, как говорит Серега, с ярко выраженным рязанским акцентом, – не волновало. Буду работать под контуженого заику. Cимптомы контузии помню еще очень хорошо. Тем более что рана-то – не опасная. Извлекут осколок, и опять буду как новенький. Особенно если пенициллином ширнут. Хотя не знаю, есть он у них или еще нет. Ну хоть стрептоцидом обработают дырку, уже хорошо. Тогда дня через два-три могу делать ноги. И под эти приятные мысли опять незаметно для себя вырубился…

Про три дня, как выяснилось, несколько погорячился. Таскание тяжеленного трупа разбередило рану и самостоятельно смог передвигаться только на пятый день. Но зато без всяких подозрений. Повезло, что одновременно с ранеными разбомбленной колонны привезли большую партию с передовой. Причем в основном тяжелых. Легкие остались в ПМП. Наши там очень вовремя разведку боем совершили, и теперь госпитальные врачи зашивались. Я-то все опасался, что они обратят внимание на запущенность раны. Не обратили. А может, и обратили, но решили – пока с передовой привезли, она так воспалилась. Нас ведь вносили в приемный покой общей кучей, вместе с недобитками, которых привезли от линии фронта. Прибывших раненых сортировали только по тяжести ранений и выкладывали рядком вдоль стен. Кого-то увозили сразу в операционную. Кого-то на улицу – в морг. Так что теперь я – рядовой Густав Шнитке из Перлиберга, занимаю законную койку с левой стороны прохода возле окна. Осколок извлекли, и на перевязку хожу самостоятельно. А вот как вернусь к своим, найду доктора Густава Карловича и оподарачу всего, с ног до головы. Если бы не его «немецкая» штопка, меня уже в спецчасти на предмет «собеседования» вовсю крутили бы… Про это, когда к дороге выходил, даже и не подумал. Не подумал и о том, что делать, если бы в моей палате сослуживцы этого Шнитке оказались. Да у меня тогда от большой потери крови мозги вообще не работали! Все автоматом делал на одних инстинктах. Зато правильно придумал про сильнейшее заикание и даже частичную потерю памяти. Но это все обещают починить ударными темпами. Единственно, что не понравилось, так это то, что вчера ко мне подходил следящий по госпиталю от гестапо. Хотел записать мои данные в свой гроссбух. Правда, он ко всем новеньким подходит. Душевный такой человек… Слушал мои заикания и даже не морщился, а когда спросил о доме, я вообще разрыдался. Так он участливо покивал и обещал зайти попозже. Ага… вот кого буду ждать с нетерпением. Как же! Тем более вчера же в палату зашла помощница начальника госпиталя. Увидев ее, сразу притворился мертвым. В смысле спящим. Ни хрена себе струя! Бывают же такие совпадения! Это была та врачиха, колонну которой мы раздолбали в прошлом году. Ну, с другой стороны, фронт-то один, и служит она в большом госпитале, единственном на этом участке. Про то, кем она здесь работает, рассказал сосед по палате. Веселый такой пулеметчик, которому ногу по колено отрезали. Он был крайне доволен, что больше не попадет на фронт, и болтал гад без остановки. А так как я вообще старался рта не раскрывать, то, найдя в моем лице слушателя, Отто Краус, как он мне представился, вываливал на меня все слухи, сплетни, байки и домыслы, которыми была забита его грушеобразная голова. Про оберарц Хелен Нахтигаль, так звали симпатичную докторшу, он рассказал, что она душевная девушка, хорошо относится к раненым, имеет папу – крупного медицинского чина в Берлине – и не имеет жениха. Что при общей ее красоте наводит на странные мысли. К ней многие пытались подъехать, был даже один моложавый полковник, но она всех отшивает, и это повышает ее рейтинг в глазах остального госпитального контингента. Ну да… комсомолка, спортсменка, отличница… Знакомая песня. Мне вот только не понравилось, что когда она выходила из палаты, то, оглянувшись и посмотрев прямо на меня, наморщила лоб, как будто что-то вспоминая. Завтра, край послезавтра, надо отсюда сваливать. Тем более поток раненых прекратился, аврал закончился, и госпиталь начинает работать в штатном режиме. А там, где наступает немецкий орднунг, заканчивается моя самодеятельность. Вообще не представляю, как можно так упорядоченно жить. Они, блин, как роботы какие-то! Даже не роботы, а как бы это сказать… даже слов подобрать не могу. Другие совсем. Я утром чуть не погорел на этом их совсем другом укладе жизни. Двинул в курилку, рассчитывая стрельнуть сигарету. Хорошо сразу не полез со своей просьбой, а сначала посмотрел, что и как. Просто стоял рядом, делая вид, что дышу свежим воздухом, и прислушивался к разговорам. Так вот, к группе курящих подошел один раненый и, обращаясь к другому, поздоровался и попросил курева. Причем уточнил, что лежат они в одной палате и стрелок сразу вернет долг, как только сможет купить сигареты! После чего ему дружелюбно дали никотиновую палочку. А выходит просто так, без возврата – не дали бы?! Даже в такой мелочи их отличие от нас бросалось в глаза. Да и гестаповец ласковый тоже… Когда он подходит к раненому, последний старается даже лежа принять молодцеватый вид. Отто между делом рассказал, почему так происходит. Те, кто нюнится и «умирает», получают низкую оценку в характеристике при выписке из госпиталя. И в дальнейшем, во время распределения разных благ, положенных солдатам вермахта, – их номер шестнадцатый. То есть, к примеру, после войны, когда будут раздавать земли на благодатной Украине, такой нюня может либо вообще не получить участка, либо получить плохой. Внутренне подивившись немецкому оптимизму (они еще не поняли, что на Востоке им все обломилось), внимательно слушал говоруна, кивая в такт словам головой. Бывший пулеметчик, мерзко подхихикивая, добавил, что мой нервный срыв и последующие рыдания обеспечат меня огромным минусом, исправить который сможет только геройство на фронте. Вообще одноногий очень много говорил о геройстве. Наверное, потому, что фронт ему не светил. Остальные больше помалкивали. Помалкивали днем и кричали ночью, во сне. Кто от боли, кто от кошмаров… Спать было совершенно невозможно. Особенно я оценил прелесть генеральской палаты, в которой валялся зимой, когда привезли двух горелых танкистов. Когда не орали, они скрипели зубами так, что у меня волосы на ногах шевелились.